для меня слишком много потрясений.
Я едва-едва нашла в себе силы, чтобы дойти до ванной комнаты и то, без помощи Тимура, который последние несколько метров пронёс меня на руках, не справилась бы. Обмякла, разнежилась, превратилась в кусочек тающего на солнце желе.
На пути обратно Тимур даже не стал разбираться: просто схватил в охапку, замотанную в огромное полотенце, и отволок обратно. Я хотела что-то ему сказать, о чём-то попросить, спросить. Хотелось знать понравилось ли ему, было ли Каирову так же хорошо, как и мне. Но мысли плыли, язык стал ватным, и сон сморил меня, стоило коснуться головой подушки. Слишком, слишком много потрясений за последние сутки.
С этой мыслью я засыпаю, а просыпаюсь в холодном поту. Мне приснилось всё это! Не было ничего, и Тимур мне привиделся. За окном ночь, в комнате тишина, а постель рядом пустая. Сердце колотится в груди слишком сильно, и грохот его заглушает адекватные мысли. Где он? Куда делся? Не остался спать рядом? Ему… ему не хотелось? Или просто не привык?
В глупой надежде я шарю по постели рядом, сминаю в кулаках простынь, тут же разглаживаю заломы, зато окончательно убеждаюсь, что Тимура нет. Разве мы не должны были, как герои любовных романов проснуться в обнимку, переплетённые руками и ногами? Эх, всё-таки не надо было их вообще читать, даже на пушечный выстрел к романтическим книжкам подходить нельзя было.
Когда сон окончательно слетает с меня, смеюсь. С самой себя и своей дурости. Всё хорошо, и даже если станет плохо, было ведь прекрасно — мой первый раз запомнится, как что-то невероятно искрящееся, радостное. А дальше уже будь что будет.
Я плюю на поиски одежды, и, как есть, выхожу из комнаты. Мне некого стыдиться и не от кого прятаться. В этом доме есть только я и Тимур, а остальным сюда хода нет.
В коридоре тоже тихо, и я бреду наощупь, ёжусь от прохладного воздуха. Ночью в этих краях зябко. Вниз по лестнице в просторный холл. Верчу головой, но далеко уйти мне не удаётся.
— Я и привыкнуть могу, — раздаётся голос Тимура, а за ним смешок шелестящий. — Но ты всё-таки одевайся, когда из комнаты выходишь. Мало ли.
— Почему ты не спишь? — оборачиваюсь, нахожу в темноте Тимура, обвиваю его руками. Зрение привыкает, и вот передо мной самое красивое лицо на свете, самое любимое.
— Не сплю, — и больше никаких ответов. В этом весь Тимур: не любитель долгих разговоров и пояснений.
Я трусь носом о голую покрытую редкой тёмной порослью грудь, вдыхаю запах, лащусь точно кошка. Стальные мышцы под пальцами перекатываются при малейшем движении, и мне даже страшно представить, сколько труда вложено в такой торс и такие кубики. Я десять лет спорту отдала, только из-за травмы и бросила и до сих пор тоскую по гимнастике.
Потому да, в нагрузках я кое-что понимаю, и упорство Тимура — ещё один повод для восхищения.
— А ты зачем встала? Ночь на дворе.
— Не знаю, — пожимаю плечами и молчу о своих страхах. Тимур рядом, его сильные руки обнимают меня, медленно гладят кожу на пояснице, и та мгновенно покрывается мурашками. И в коконе его объятий мне хорошо. — Может, ну… если мы уже не спим, может быть, кофе выпьем? Или чай твой любимый, зелёный заварим? Ты же помнишь, я вкусный делаю, тебе всегда нравилось.
— Ты делаешь отвратительный чай, — смеётся, а я хлопаю его по плечу. Дурачусь, но именно так мне хочется. — Но мне нравилось.
— Зачем тогда пил, если невкусный? Ещё и хватил.
Тимур действительно за вечер в нашем доме выпивал не менее трёх чашек моего чая, и каждый раз лично просил сделать ему ещё чашечку. Однажды, пока отец общался с кем-то супер важным по телефону в своём кабинете, зашёл на кухню и долго-долго следил за моими манипуляциями, убивая мои нервные клетки своим молчанием, а и без того хрупкое самообладание разрывал на кусочки своим тёмным тяжёлым взглядом.
— Зачем пил? Ну… наверное, я немного мазохист.
Мы больше ни о чём не говорим, пока не оказываемся в кухне. Зажигается верхний свет, и я вдруг чувствую себя немного глупо. Тимур-то в штанах спортивных, а я с голой попой, но… но Каиров обжигает меня взглядом, обливает желанием с головы до пяток, что всякое стеснение пропадает.
Чувствую себя первобытной женщиной, для которой нагота — самое естественное состояние.
— Я ещё есть хочу. Тут же есть еда?
— Тут есть еда, — усмехается и разминает мышцы шеи. — Разве Сергей допустил бы, чтобы его принцесса голодала?
— Знаешь, когда ты говоришь так, убить мне тебя хочется больше, чем поцеловать, — бурчу, а Тимур смеётся.
Распахивает дверцу, рассматривает забитые продуктами полки и машинально трёт поясницу. Морщится, а я смотрю на белеющий под пальцами круглый шрам.
— Это… он после ваших войнушек остался? — кладу руку поверх его пальцев, будто бы могу принять на себя часть его дискомфорта, но Тимур и тут не слишком радует меня откровенностью. Только смотрит через плечо и чуть заметно кивает. — У папы такой же, только на плече.
— Наши шрамы ровестники, — усмешка трогает уголки его губ, и Тимур на мгновение притягивает меня к себе и целует в растрёпанную макушку. — Но всё, до рассвета без папы твоего обойдёмся, его и так многовато в наших жизнях.
— Давай я приготовлю что-то? — неловко тему перевожу, а взгляд Тимура теплеет. — Я умею. И я готовлю вкусно!
— Вот готовишь ты правда вкусно, ну а чай, какой мне нравится, научу тебя заваривать. Будешь тогда совсем молодец. А мясо, прости, я тоже готовить буду сам, не женское это дело.
— Да ты шовинист, Тимур Русланович!
— Разве что, когда дело касается мяса.
Он достаёт большой кусок говядины, обёрнутый вощёной бумагой, кладёт на стол и под моим восхищённым взглядом, поигрывая мышцами, нарезает на стейки. Раз-два-три, и вот уже мясо шипит на раскалённой сковороде в компании со сливочным маслом и розмарином.
— Ты прям как Гордон Рамзи, — смеюсь и нарезаю овощи на летний салат. Через пять минут алые томаты, хрустящие огурцы пускают золотистый сок в большую красивую миску.
Мы ходим по кухне, словно только ради этого момента и родились на свет. Иногда Тимур касается меня, гладит то по руке, то по бедру, а то
