А Агнешка… Агнешка могла что-то знать и видеть. Каждый день пан Герберт поднимался мимо её комнат по лестнице на свой этаж, и Войцех, будучи помощником, вполне мог быть вхож в дом, и обсуждать дела они там могли.
И её дочь в тот вечер могла кого-то заметить…
И это ещё один, главный, довод в пользу непричастности, поскольку действуй Агнешка вместе с «племянником», то ребёнок не остался бы в доме, ею не стали бы так рисковать, а значит Агнешка не замешана в убийстве пана.
И из города, заставляя бросить Север, она меня не выманивала.
Или… или я ошибаюсь и что-то упускаю?
Всё же даже до Ватсона мне далеко, а настоящий Холмс в лице доблестного лейтенанта Буриани на звонки не отвечает и сообщения не читает. И недовольное брюзжание, выдавленное сквозь зубы, про самодеятельность, пусть потом оставит при себе.
Я пытался предупредить.
И пытаюсь.
Я звоню ему, проклиная извечные пересадки, с вокзала в Гулине, считаю мысленно гудки, которые механическим голосом обрываются. И, выходя из здания вокзала уже в Кромержиже, я ещё раз набираю.
Чертыхаюсь, когда абонент в очередной раз не абонент.
Но убрать телефон я не успеваю, другой абонент звонит мне сам.
— Ты доехал? — Север интересуется деловито, с бравадой, за которой тревогу, не зная, не разобрать. — Я вот успела повязать ленты на столбы и побыть прекрасной дамой в свите короля. Йиржи там тоже был. В чулках и носатых башмаках. Он передает тебе пламенный привет и тонну зависти.
— Доехал, — я подтверждаю. — И завидовать надо молча.
— Это хорошо, — она отвечает с тихим вздохом, пожалуй, улыбается. — А ему я передам. Ты будь осторожен, Дим, я потом наберу.
— Север… — я зову.
Только она уже не слышит.
И отодвинуть мысли о ней приходится, я заставляю себя, потому что не время. И внимательность терять не стоит, надо сосредоточиться на окружающем мире. На сонной тишине города, редких прохожих, узкой улице, что с картинки про сказочные города словно сошла.
Разноцветные дома, крыши.
Деревья в кадках.
Машины.
Мимо которых я прохожу, дохожу, сверяясь с картами, до Цветочного сада, чтоб по широкой аллее пойти, увидеть прямо по курсу часть белоснежной и словно расползшейся вширь, необъятной, ротонды.
И по сторонам, на всякий случай, я озираюсь. Не вижу никого, кроме пары влюбленных, трех пожилых пани и детей. Они, оглашая округу смехом и звонкими выкриками, носятся по дорожкам, играют, кажется, в догонялки.
Светит ярко вечернее солнце.
И нет ничего подозрительного в городском парке.
Только вот эта безмятежность и настораживает, начинает почти пугать, но отступать поздно, и в полумрак ротонды я ныряю, слепну на миг, чтобы после разглядеть, увидеть единственного человека, который стоит посреди большого зала у заведенного на вечное движение маятника.
Он чертит линии на песке.
А свет льётся, проникает сквозь крохотные окна под сводами купола, что сценами то ли из мифов, то ли из религии расписаны.
— Добрый вечер, — я, подходя и останавливаясь рядом с Агнешкой, говорю негромко, предельно вежливо.
И осторожно.
И с надеждой, что орать от неожиданности она не станет. Почему-то думается, проносится в голове, что завизжать она как раз и может, в её характере.
Но… я, к счастью, ошибаюсь.
А Агнешка, резко поворачиваясь ко мне, выдыхает шумно, радостно и облегченно:
— Димо! Вы пришли!
Она покачивается.
Хватается за мои руки, чтоб их сжать, вцепиться с силой.
— Я… я думала… я так боялась, что вы не приедете, а вы приехали, вы здесь! Господи, Димо, вы… вы не представляете! — Агнешка бормочет, спешит, обрывая себя же и глотая окончания слов, сбиваясь на немецкий. — Он бы убил её. Он убил уже Герберта. Если бы вы не приехали сегодня, то он убил бы и Диту.
— Войцех? — я спрашиваю быстро и уже сам хватаю её, за плечи, чтобы слегка встряхнуть, оборвать поток сумбурной речи. — Герберта убил его помощник?
— Вы… вы знаете? — глазами она хлопает ошеломленно.
И приходится сдержаться.
Не заматериться и пальцы, оставляя синяки, не сжать.
— Зачем? Почему он приказал позвонить мне именно сегодня?
— Я… я не знаю, — головой Агнешка качает отрицательно, всхлипывает, и слёзы в её глазах набегают как-то враз, стоят, грозя по щекам покатиться. — Он пришел утром и дал ваш номер. И сказал быть убедительной, чтобы вы приехали. Простите. Он забрал Диту. Я хотела уехать к родителям, когда пана Герберта сож… убили. Дита сказала, что дядя Войцех привел пана Герберта домой очень уставшим, он её не видел. А она их видела и мне рассказала. Пожарным и полиции не сказала, а мне потом сказала. И я поняла. Надо было бежать, только мы не успели. Он догнал нас в поезде. Я думала уже всё, мы сбежали, а он догнал. Рядом сел. И забрал Диту. Нет, не сразу, мы вместе сначала были, тут, в доме, а потом он её забрал. Он… он ведь не убил её, да? Моя дочь ведь жива, да?
— Утром он что-то ещё говорил?
Её вопрос я пропускаю.
И белые, судорожно сжатые пальцы не замечаю.
— Я же сидела тихо, не высовывалась, как он и говорил. И вам позвонила. И вы приехали, — она говорит лихорадочно, отчаянно, о своём. — Он не должен её убить, верно? Скажите, что он не убил её! Я же сделала всё, что мне приказали!
— Мы сейчас пойдем в полицию, — я соображаю, только вот соображается плохо, а телефон не вытаскивается, и ругается между словами очень матерно. — И там вы всё расскажете. И покажете дом, где живете.
— Нет, нет, я не могу. Я…
— Можете, — я обрубаю зло.
Потому что Север не отвечает.
Мать его…
— И давайте, вспоминайте любые мелочи, детали, — я требую.
И к выходу, хватая её за локоть, практически волоку.
Агнешка же, шмыгая носом, жалобно всхлипывает, вспоминает, кажется, послушно:
— Войцех сказал, звонить вам в два часа. Он несколько раз повторил, что надо позвонить в два часа, но я не смогла так долго ждать, понимаете? И я подумала, что может даже лучше будет, если раньше.
Будет, обязательно будет.
А если ответит Север или Йиржи, то будет совсем замечательно.
— И этот сад, я пока вас ждала, подумала, что не случайно. Он символично выбрал, в насмешку. Сад цветочный, как имя вашей девушки. А в ротонде, под потолком, сцены похищения. Зевс крадет Европу, обратившись в быка. Плутон забирает Прозерпину. Кентавр похищает дочь царя Энея. Ганимеда…
— Мальчишка у морга. Дневник вы передали? — я бросаю, чтобы отвлечься.
Не думать про «племянника».
Мою девушку, у которой цветочное имя и которая на звонки не отвечает.
— Откуда… да, — она, слегка запнувшись, соглашается поспешно, продолжает тараторить на жуткой смеси чешского и немецкого, и смесь эта понимается через слово. — Я нашла его у себя, я собирала вещи и нашла. Я видела несколько раз эту книгу у пана Герберта. Он хороший человек… был, и Диту любил, сидел с ней, когда я просила. Мы общались. Он рассказывал про серебряный город, кукол и сокровище Вальберштайнов. Только последнее время не рассказывал и не заходил, он был чем-то обеспокоен. И с Войцехом они ругались, я слышала, а Дита тогда испугалась. Пан Герберт в тот вечер спустился к нам с этой книгой и сказал, что я должна отдать её Кветославе Крайновой. Он показал фотографию. Если она приедет. Если с ним что-то случится. Я тогда не поняла, я даже рассердилась, что он говорит какие-то глупости. И испугалась, что он начал выживать из ума. А потом пожар. И вы. Я услышала, как вы ту девушку зовете и вообще… Либерец — небольшой город, я узнала, что вы собрались пойти в морг и послала Радека, соседский мальчик. Он с Дитой дружат. Она…
Она сбивается на вопросы про дочь.
Спрашивает и отвечает сама себе, рассуждает.
Пока мы идем, петляем по дорожкам Цветочного сада, почти бежим по главной аллеи парка, которая заканчивается как-то вдруг, как и сам парк. Мы же оказываемся на улице, среди каменных домов и асфальтовых дорог, что после зелённых коридоров сада другим измерением кажутся.
