Заперев дверь, он виновато погладил в очередной раз потревоженного Кельвина, прошел в кабинет, прихватив одну из тетрадей отца, погасил настольную лампу, направился в свою комнату и расстелил кровать. Он не спал в ней много лет — вычеркнул из жизни и кабинет отца, и свою комнату. И вот теперь вернул все на место, вернулся сам…
* * *
«…Это ж надо, поганец, пробрался в кабинет и исписал латиницей незаконченный лист монографии! Полиглот новоявленный: всего четыре с половиной, а уже пытается писать на двух языках! Хотелось надрать уши, но только отчитал. И зауважал. Взгляд не прятал, не юлил. Знал, что попадет, но все равно решился сделать да еще и признаться. Смелый, задиристый, упрямый… Сам когда-то таким был», — читал Вадим и вспоминал до мельчайших подробностей прошлое.
…Вот они с бабушкой и дедушкой пришли в гости к родителям в маленькую двухкомнатную квартиру на Интернациональной. Одна из комнат служила кабинетом, куда его старались не пускать: отец заканчивал работу над книгой. Но запретный плод всегда сладок. А уж особенно в столь юном возрасте…
«…Вот и произошло то, чего я ждал, — читал он дальше. — Не надеялся, а именно ждал, был уверен: сын пойдет по моим стопам, так как он — истинно мой сын. Но прийти к этому решению он должен был сам. Очень рад. Очень».
…Вадиму пятнадцать. Надо делать выбор: либо продолжать учебу в лингвистической школе, либо определяться с профессией и переходить в другую. И он делает выбор, о чем и сообщает родителям перед ужином…
«…Сменил фамилию, паршивец! Хотя… Я бы на его месте поступил точно так же. Сын за отца не отвечает. Каждый должен пожинать плоды, взращенные собственными руками, каждый должен заслужить свою славу. Переживаю, но поддерживаю! Молодец!»
…Конец пятого курса. Окончательный выбор сделан давно. Хирургия. Вот только он устал от постоянного шепота за спиной: «Ладышев? Не сын ли Сергея Николаевича?»
И многозначительно-унизительное вслед: «Ну, тогда понятно… Теплое местечко обеспечено!..»
«…Приехал из Калининграда, навещал могилу Марты. Что-то мне подсказывает: в последний раз… Как же на нее похожа Нина и как я люблю их обеих! Надо попросить Вадима, если у него родится дочь, назвать девочку ее именем. Ведь выполнил же я свое обещание, назвал сына так, как хотела Марта.
Жаль, что пока такой разговор невозможен. Рядом с сыном не та женщина. Я это чувствую, и Нина тоже. Ничего, придет время… Миг бесконечности — вовсе не миг. Рано или поздно он это поймет… — прочитал Вадим в кровати при свете бра и почувствовал, что вот-вот отключится. — Странно, что раньше я не придал этому значения: Мартин… Марта…» — выключив свет, успел он провести аналогию.
«…Катю… найти… завтра…» — напомнило последним проблеском сознание и позволило погрузиться в сон…
* * *
…Катя резко оторвала голову от подушки, повернулась на разбудивший ее звук и не сразу сообразила, где находится. В свете фонаря за окном блеснули покрытые краской стены, проступили смутные очертания спинок кроватей, тумбочек, стульев. В углу кто-то храпел. Все ясно: она в больничной палате, а храпит одна из соседок — довольно молодая грузная женщина: не зря предупреждала и даже заранее извинялась за неудобства.
— Люся, перевернись на другой бок! — раздался громкий шепот другой соседки.
К счастью или несчастью, но в палате проснулась не одна Катя.
— Да сколько можно мучиться? Третья ночь без сна! Хоть бы ее выписали завтра! — в сердцах подхватил еще один женский голос… — Своего такого счастья дома хватает, так еще и здесь! — и чуть громче приказным тоном добавил: — А ну перевернись!
Приказ возымел действие — скрипнула кровать, храп в углу прекратился. Облегченно вздохнув, соседки по очереди также перевернулись, и вскоре в палате послышалось их синхронное сопение.
Катя последовало было их примеру, но, увы, также быстро снова уснуть у нее не получилось. То ли очнувшееся перевозбужденное сознание было тому виной, то ли светивший прямо в лицо фонарь, то ли мысли… О себе, о своей судьбе, о так неожиданно свалившемся счастье, когда, казалось бы, лучше умереть. Неужели у нее будет ребенок? Неужели он в ней уже есть и живет своей жизнью? Такой крохотный, такой беззащитный.
Хотя почему беззащитный? У него есть мама, для которой он теперь самое главное, самое важное, самое дорогое на свете. И она готова защитить его от всего на свете. Не важно, какой ценой, пусть даже ценой собственной жизни. Потому что он — плод ее желаний, фантазий, любви. Награда…
«А ведь Вадим был бы счастлив, узнай он о моей беременности… Во всяком случае, если бы это выяснилось до того, как все случилось… И как его мучил бы сей факт сейчас… — в который раз перевернулась она и, пытаясь скрыться от света фонаря и усиливавшегося в углу сопения, натянула на голову одеяло. — Нельзя, чтобы он узнал, нельзя, чтобы у него на душе появилась еще одна рана… Как он? Только бы у него было все хорошо… И почему, как ни пытаюсь заставить себя о нем не думать, — никак не получается…» — и она, поняв, что сна нет и довольно долго еще не будет, открыла глаза.
Стараясь не шуметь, Катя присела на край кровати, нашарила ногами шлепанцы, надела очки и посмотрела в окно, за которым разыгралась самая настоящая погодная драма: наперекор кратковременной дневной оттепели крупными хлопьями валил такой снег, что к утру, пожалуй, по улицам будет не проехать.
«Хорошо, что в машине Вадима полный привод, — непроизвольно отметила она и с горечью осознала: — А ведь я уже не смогу о нем не думать… хотя бы потому, что это не только мой ребенок, но и его… И он всегда будет живым напоминанием о своем отце, которого я люблю… А мои мысли о нем будут оберегать нас обоих… Я не могу не думать о тебе, Вадим… Я не могу не думать о тебе…»
Внезапно Катя подхватилась, открыла дверцу тумбочки, нащупала ручку, стопку стикеров, торопливо записала «Я не могу не думать о тебе…» и попыталась перечитать. К сожалению, света от фонаря, который так мешал спать, оказалось до обидного мало: ничего нельзя было разобрать. Досадливо оглянувшись, она вдруг заметила светлую полоску под дверью, набросила халат, неслышно пересекла палату, вышла в коридор: свет шел от поста медсестры, за столом никого не было.
Не долго думая, она на цыпочках подбежала к столу, осмотрелась и замерла: прикрывшись пледом и поджав ноги, на кушетке спала медсестра. Бесшумно присев на бесхозный стул, Катя перечитала строчку, на секунду задумалась и продолжила:
Свет фонаря, рассеянный во мгле…
Засыпан город бесконечным снегом…
Я не могу не думать о тебе —
Мне мои мысли стали оберегом.
И ставшая привычною тоска
Не кажется такой уж бесполезной.
Я не могу не думать о тебе —
Подхватит оберег меня над бездной.
Под стук колес, под двигателей рев
Я тайно улыбнусь на крае взлетной.
Не запрещай мне думать о тебе —
Забвенье не бывает мимолетным!
Жива, пока во мне, пока со мной…
Но если вдруг растаю где-то эхом,
Всего лишь раз подумай обо мне —
И я твоим останусь оберегом…
Катя отложила ручку, перечитала записанные на одном дыхании строки, зажав в руке листки, неслышно вернулась в палату, заползла под одеяло и тут же уснула…
