дней в четырёх бетонных стенах. Пиздец! Как же ненавижу этот блядский месяц. На улице, как правило, сопливо и промозгло, а в этот год, к тому же, омерзительно, тоскливо и ссыкливо. Дождь льёт, не переставая, ровно двадцать один день. Столько же по времени мы варимся с Олей в настоянном на чём-то собственном дерьме, расплёскивая удушливое коричневое варево из дьявольского чана, аккуратно подбирая отвратительные сопли, свисающие тяжелой каплей с замызганных краёв посудины.
— Привет, сынок, — наклонившись надо мной, щекочет раковину уха, обдавая хрящ лимонно-мятным, тёплым воздухом, рассекая мягким звуком ноябрьскую скуку. — Вкусно?
Молча сербаю ложкой обжигающе горячий суп, который предложил отец и который я почти доел, пока ждал возвращения сбежавшей по своим делам на рынок матери.
— Добавки?
Сто слов в минуту и все по теме, в удобном темпе, в нужном ритме, а главное, без остановки.
— Нет, — произношу лениво, неохотно отодвигая опустевшую тарелку, при этом вытираю тыльной стороной ладони испачканные в масляной зажарке губы.
— А где…
— Дома, — предвосхитив вопрос, мгновенно отвечаю, при этом запустив три пальца за воротник колючего до невозможности гольфа, расчесываю покрывшуюся потницей шею.
— Как у неё дела?
Без понятия! Сейчас я с Олей не общаюсь. Правильнее будет сказать — мы обоюдно избегаем неприятных встреч и, как следствие, вынужденного общения. Жена находится в законном отпуске, а я, как это ни странно, решил его перенести. За это получил в лицо поток обсценных слов и нехороших выражений.
«Специально? Делаешь назло? Пользуешься и отползаешь в сторону. Мы договорились! Забыл? Забыл, да?» — жена орала, по-видимому, окончательно и бесповоротно сбрендив. — «Вот почему так? Ты уходишь именно тогда, когда я нуждаюсь в твоей поддержке и помощи. Какая же ты сволочь, Юрьев!».
— Нормально.
— Не обманывай.
— Какая разница?
— Я беспокоюсь.
— О ком или о чём? — откинувшись на витую металлическую спинку кухонного стула, с нескрываемой издёвкой говорю. — Нужно хоть кому-нибудь твоё беспокойство, навязчивость и наигранная мнительность? Мам, ты ведь не фиалка. Подобное жеманство тебе не идёт. Как корове седло. Понимаешь?
— Спасибо на добром слове, сынок. Судишь по себе?
— Говорю, что вижу. Оли нет, я один. Это ты успела заметить и без словесного подтверждения. Значит, специально изображаешь идиотку.
— Как ты…
Как я разговариваю с ней? Да как мать того заслуживает!
— Ты волнуешься о нас или о том, что произойдет со мной, если жена от меня уйдёт? Ты хочешь этого или переживаешь, что я сопьюсь, когда начну заливать свалившееся на плечи горе? Чего тебе надо?
Что бы не ответила, все равно ведь ни хрена не будет.
— Значит, скандал?
— Простой вопрос.
— Я не о том.
— Я прекрасно понял.
— Кто я для тебя, сынок?
Судя по обращению, Марго знает на поставленный вопрос ответ. Стало быть, с подвохом?
— Ты та, кто сует нос не в свое дело, припорашивая неблаговидное дело сильной озабоченностью и беспокойством. Волнуешься… — вальяжно начинаю, но не успеваю высказаться, потому как мать меня перебивает.
— О вас. Да, да и да! А ты, по-видимому, сюда приехал с беспокойной поругаться?
— Не стоит, мам. Не волнуйся. Всё под контролем. Мы в порядке. Я приехал проведать отца.
Поругаюсь позже. Не с ней, не здесь и не по этому поводу.
— Проведал?
— Да.
— Что скажешь?
Отец сдаёт, но вида не показывает и пытается держаться. Он стал хромать и, как говорят, не вписываться в повороты, задевая плечами, бёдрами и пальцами на ногах дверные проёмы. Старшего изматывает неприятный кашель и отдышка, которая появилась с началом отопительного сезона. Сухой квартирный воздух отрицательно сказывается на больных лёгких. Отец заходится, раздирая колючим кашлем изношенную возрастом и вредными привычками гортань, затем сплевывает комок коричневой, немного с кровью, слизи, небрежно вытирает губы и, чтобы не пугать родных, пытается благодушно улыбнуться.
— Когда он ложится в больницу?
— Первого декабря.
А он дотянет до этого момента?
— Почему не раньше?
— Потому что я этого не хочу, — огрызнувшись, грубо отвечает. — Это допрос, что ли?
— Нет. Я показал тебе, что излишнее внимание способно вывести из себя даже тебя. Твоё искреннее волнение за нас вызывает те же эмоции. Не утруждайся, пожалуйста.
— Не утруждайся? — отходит дальше, уткнувшись задницей в край рабочего стола, останавливается и, перекрестив на груди слишком тонкие, высушенные и будто бы мумифицированные руки, почти до основания пальцев скрытые под вязанной серой кофтой, кивает, словно предлагает вызов. — Говори. Начинай. Не стесняйся.
— Что именно?
— Ты не появлялся здесь почти два месяца…
Е. ать, какая точность!
— … не звонил, не писал и вообще не давал о себе знать. Запечатались с ней в собственном мирке и…
— С ней? — я щурю левый глаз и кошусь на мать нехорошим взглядом.
— Да! С ней! — выкрикивает, разбрызгивая слюни.
— Я женат на «ней», а ты…
— А я желаю счастья детям, но всё-таки хочу понять, в чём виновата и почему почти двадцать лет поступаю недостойно, хотя…
— Хотя?
— Прекрати! — распустив руки, теперь бубнит куда-то в пол, повесив низко голову.
— Прекратить?
— Ты жесток…
Жена тоже так считает. По крайней мере, слишком часто повторяет, что я не контролирую силу, что действую зачастую на эмоциях, поступая импульсивно, инстинктивно, как взбесившееся и вырвавшееся случайно на свободу дикое животное.
— Я могу задать один вопрос? — подёргиваю свой ремень, туда-сюда гоняя кожаный язык сквозь брючные петлицы.
— Конечно. Разве я когда-то запрещала это делать?
— Нет.
— Ты не доверяешь матери?
— Дело не в доверии.
— Она… — мать поворачивается и становится ко мне спиной.
— Её зовут Оля, если ты забыла, — произношу, прикрывая веки.
— Такое забудешь! — не скрываясь, громко фыркает. — Эти буквы, как неостывающее тавро на нежной коже и местами на внутренних органах, основательно изношенных по возрасту. Оля, Оля, Оля! Задавай вопрос и возвращайся к ней. Надеюсь, ты наелся?
— Спасибо. Всё было очень вкусно. А ты ревнуешь сына к невестке? — надменно ухмыляюсь. — Ты…
— Нет. Никогда, — молниеносно отвечает, отрицательно мотая головой. — Ревновать собственного ребёнка к человеку, с которым он решил связать свою судьбу, последнее дело, к тому же, почти всегда неблагодарное. Мы столько раз это обговаривали. Я внимательно слушаю, Рома.
Не выходит из головы тот разговор. То ужасное общение с Лёлей на каменном полу гостиничного балкона, когда она призналась в том, что собиралась покончить с собой, повесившись на ремне в день моего освобождения. После тяжелой исповеди я задал ей всего один вопрос, спросив за что конкретно мать её избила, когда спасла, ослабив петлю на тонкой женской шее. В тот день я допрашивал жену, вспоминая своё ментовское прошлое. Помню, как заглянувший к нам с утра Костя опешил
