Услышать Йиржи, который бормочет надо мной, ворчит:
— Что ж вы бедовые такие, друзья-товарищи…
Он помогает, тащит Север куда-то вверх, из шахты.
Вытаскивает.
Протягивает после руку мне, выдёргивает.
Кажется, в последний момент выдёргивает, потому что там, под ногами, что-то гремит и пусто вдруг становится.
Глава 56
Апрель, 29
Прага, Чехия
Дим
«…и кстати, мама нашла свои богемские стопки. Ну те, которые по официальной версии мы с тобой варварски грохнули. Или я грохнула. В тебя и твою совесть у неё всегда было больше веры. Она Ветке так и сказала. Они шкафы на пару разбирали. Мама её припрягла, чтоб занять и… и из больницы вытащить», — Данькин голос, что забивает гулко пустую голову, садится.
Она запинается.
Но, помолчав, продолжает:
«Она первые сутки домой отказывалась уходить. Совсем. Её даже Кирилл не смог выгнать. Меня выгнал, а Ветку… Он заявил, что она буянила и сквернословила», — её голос теплеет, и улыбка в нём чувствуется.
Гордость.
За Север.
И ещё, кажется, Лаврова, который — отчаянный человек — замуж мою сестрицу звать собрался.
И… я вот Север тоже позову.
Когда в себя она придет.
«Мне на неё страшно смотреть, Димка. Я никогда не видела, чтоб люди за минуты, день так менялись. Одномоментно. И она, и мама. Они от твоей кровати не отходят. Я вот не могу зайти, увидеть, как ты… в коме… лежишь. Прости».
Балда.
И извиняться надо мне, а не ей.
Это я только сейчас слушаю записанные почти год назад голосовые. Набираюсь смелости, чтоб узнать, как те дни они жили, чтоб понять. Теперь совершенно точно и хорошо понять. И я включаю, затыкая наушниками уши, Данькины сообщения на максимальную громкость, чтоб пищащие монотонно и рядом аппараты реанимации перебить и не слышать.
Я не могу слушать их, стоящих у кровати Север.
Она же без сознания.
Точнее… восемь баллов по Глазго, сопор.
Не кома.
И односложно, если долго-долго звать и требовать, Север ответит. Если тормошить её, то глаза, болотные, как мутные воды осенней Балтики, она откроет.
Ступор, сопор, кома.
Почти считалочка, которая на третьем курсе одной из первых запоминалась, характеризовалась, где что остается и сохраняется. Кто ж знал тогда, что в отношении Север я когда-то это использую, что о неё скажут один и пять.
Индекс шока Альговера.
При поступлении.
В ту ночь, которую я никогда не смогу ни отчётливо вспомнить, ни забыть до конца. Она стоит перед глазами темными стенами капеллы и светлой яркостью больницы, в которой Север у меня забрали, подняли сразу в оперблок.
На каталке, что о плиточный пол… громыхнула.
И этот грохот в голове отпечатался.
Он запомнился навсегда, стал самым страшным кошмаром, что не забудется. Он будет шуметь в ушах вместе с сотней голосов, чешским языком, вспарывающей всё пространство сиреной, вопросами, которые в ту ночь тоже были.
А Север была бумажно белой.
Холодной.
Один и пять по Альговеру.
Чёртовы цифры, что… въелись намертво, на подкорку. Их сообщил кто-то рядом со мной. Произнес не мне, но так, что услышал я.
Понял.
Первый раз в жизни хотел бы не понять. Ничего не знать в медицине, в её шкалах, рисках, шансах, осложнениях, прогнозах, вот только… я знал и понимал.
А ещё понимал, что я опоздал, не спас самого важного и главного в моей жизни человека, и поэтому теперь она может умереть.
Все шансы и переохлаждение до кучи есть.
Кровопотеря.
Почти как у Алёнки.
— Вернись ко мне, Север, — я прошу, заговариваю, когда Данькин голос замолкает, подходит к концу последнее сообщение. — Пожалуйста. Ты нужна мне.
Должна мне и… остальным, которых оказалось много.
Мама и отец.
Данька со своим Лавровым.
Фанчи.
Йиржи и пани Магда, что два раза в день в одно и тоже время неизменно звонила, а после ещё раз десять подозрительно переспрашивала у племянника: не врет ли ей неразумная молодежь в нашем лице.
Ага и следовавший за ней тенью мрачный фотограф, чьё имя я так нормально и не запомнил. Но… сил, когда Ага увидела Любоша и рванула, дабы расцарапать лицо, удержать у него хватило. Правда, сам он ему потом врезал.
Друг Веткиного отца, что саму Ветку горестно звал Славкой и шумно вздыхал. Хватался за сердце, отчего на пару этажей ниже ему прилечь тоже предложили.
Неизвестный мне Кобо, который не японский писатель, а чуточку даже лучше. Его жена, которую я раньше видел, все её видели… в рекламе французских духов.
Наталка со своим женихом, которые откуда-то тоже узнали и примчались. Провозгласили, отдышавшись, на весь коридор шёпотом, что от пани Богдаловой, вознамерившейся приехать, они отбились.
Но через пару дней она всё одно явится.
И, кажется, это была угроза.
— Ты обязана очнуться, Север, — я не могу молчать.
Не могу не говорить с ней, звать.
И не трогать её я тоже не могу, а потому ледяные тонкие пальцы я раз за разом нахожу, сжимаю осторожно, чтоб… не сломать. Слишком хрупкой и… фарфоровой, что ль, видится Кветослава Крайнова. Она походит на Спящую красавицу или Белоснежку, пусть вариант с поцелуем в жизни и не работает, не от них оживают в не сказке.
А от растворов, коллоидов-кристаллоидов.
Эритроцитарной массы.
Плазмы.
Всего этого вместе взятого, рассчитанного и влитого в неё. Осуществлен венозный доступ, от которого руки Север черны.
Исколоты.
И смотреть на расползшиеся пятна синяков я не могу.
— Ты же в свою бабичку, Ветка. А она в себя пришла. Окончательно. Мартин ей пока не сказал, что ты на пару этажей выше… оказалась.
Перевели из Кутна-Горы.
Потому что там высокотехнологичную помощь не оказывают. Не тот уровень, как безапелляционно заявила Ага, да и… так спокойней.
Надежней.
— А ещё нас ждёт Айт, — я нахожу всё новые и новые причины, аргументы, из-за которых вернуться она обязана. — Он пока живет у Йиржи. Тот показал его ветеринару. Наша собакен цела. И вообще герой. Пани Магда его по этой причине балует. Откармливает. Ветка, у меня есть подозрения, что нам вернут отожравшуюся и избалованную псину, которая будет перебирать из трёх блюд и требовать мраморную говядину. Она реально его ей кормит втихаря.
Поэтому из больницы надо поскорей выбираться.
Возвращать себе Айта.
— Данька же смеется, — я продолжаю.
Наклоняюсь, чтоб её ладошку, холодную руку, которая никак, вопреки всему, не становится теплее, к лицу поднести, согреть дыханием.
Она ведь должны быть теплой, не такой бледной.
— Она тоже прилетела, забила на учебу. Кажется, её до сессии не допустят. До патаната точно. Она утром, когда Ага позвонила, сорвалась с пары и нахамила преподше. Мне Лавров её сдал. Если честно, он меня бесит. Временами. Вот появился и забрал Репейник себе. Насовсем. Не вернет ведь.
— Не верну, — этот самый Лавров подтверждает самодовольно от двери.
Проходит в палату, как к себе домой.
И к подоконнику, скользнув взглядом по аппаратуре, он прислоняется.
— Где Даньку потерял?
— В квартире. Ваша Фанчи настояла. Пришлось вчера из отеля выселяться. Я Дашке снотворное подсунул, а то у вас это семейное: сутками не спать.
— Спасибо.
— Не за что, — Лавров хмыкает выразительно. — Ты сам-то ещё картинки красочные ловить не начал? Четвертые сутки не ложишься.
— Я… так, нормально.
И сидя.
И сна, который урывками и липко-ледяными кошмарами, мне хватает.
— Ты положение Тренделенбурга когда-нибудь видел?
— Доводилось, — подбородок Лавров скребет задумчиво.
— А мне раньше нет. Мы на паре ржали, когда обсуждали. Название какое-то идиотское, да и вообще гинекология больше. А оно ни хрена не смешно.
— Не смешно, — он соглашается, вытаскивает пачку сигарет, чтоб то ль сразу позвать, то ль просто предложить. — Курить пойдем? И с тобой там следователь поговорить хочет. Или как их тут зовут. Они там нашли кого-то.
