К нему подошла Степанида.
— А может, ты ещё жив? Ты так говоришь! А может, ты пойдёшь с нами? Я буду беречь тебя, — с отчаянием, как в бреду, говорила Степанида и гладила его лицо. Руки у неё похожи на наждачную бумагу, не нежные, как у Гели и у девушек верхнего этажа.
Джулиан усмехнулся.
— Нет, Степь. Ты же сама видишь, я слишком много знаю, и живым меня не отпустят Я погиб, когда переступил порог Учреждения. Я уже не жив, потому что предатель. Ты понимаешь это слово? Я не человек. И выбора у меня нет. Я уже там! — Он показал пальцем на потолок.
Изумлёнными глазами смотрит на него Алина.
— Иди, Степь, скорее отсюда. Не оглядываясь, беги прочь. И пуще глаза береги девочку. Она — дочь святого. И, я верю, за нею скоро придут Марика и Роберто.
Алина встряхнула головой, словно отгоняя наваждение.
— Мне есть куда идти, Джулиан! — сказала холодно. — Пусть тётя проводит меня. Из города мне уходить нельзя! Нужно перевести папу домой, поместить в больничку и срочно найти Роберто. Думать обо мне — не твоя печаль! — Алина первая вышла из квартиры.
Оставшись один, Джулиан долго стоял посередине комнаты, недоумённо повторял слова Алины и прислушивался к тишине за дверью.
Подействовало противоядие на Марику и Роберто или нет, он не знал, но это было не важно. Несмотря на то что он сказал Алине, он ощущал их мёртвыми. И он стоял на пепелище, слушал тишину, привыкал к тому, что из всех выжил он один.
Потом медленно пошёл в кухню. Каждый шаг давался ему с трудом. Ему нужно взять тарелку с сердцем и мозгом брата, войти с ними в лифт и нажать кнопку. Умная машина поднимет его на верхний этаж.
Навсегда он покинет этот жуткий тёмный мир — без солнца и радости. Его ждёт голубое небо, солнце. Его ждёт Геля.
Когда он вошёл в кухню, сердце брата ещё билось. И мозг ещё пульсировал — жил.
И снова — часть восьмая, отменяющая предыдущую
Нельзя убить человека
«И мы растворены в траве, в снеге, в небе. Мы легки и чисты. Мы парим в розовой дымке. Мы живём для наслаждения». Голос Гели на мгновение умолк, он помимо воли огляделся.
Золотистые портьеры — вдоль стен. Широкая тахта, кресла, зеркала, вделанные в стены шкафы — всё удобное, умытое солнечным светом. Запах незнаком — приторный. Духов, лекарства?! И он поддаётся усыпляющему запаху — не то духов, не то лекарства. И тут же подхватывает и несёт его светлый поток.
— Твои стихи мудры. Они связывают нас с истинной жизнью, рождают в нас лучшие чувства: гуманность, доброту, любовь. Так давай вместе любить людей и делать им добро, служить им. Этим ты и будешь служить нам. — Геля полулежит на тахте, волосы её струятся золотым потоком по плечу и груди. Незнакомая, необыкновенная жизнь качает Джулиана как на волнах, несёт куда-то, он уже знает: в мир, в который он так хотел попасть. Это и есть верхний этаж! Умиротворение, покой.
— Да, — кивает он Геле, — я готов. Я хочу служить людям.
На стенах — зелёные кусты, деревья, песок пляжа, розовые цветы. Куда ни глянь, простор.
Степь?! Его родина?
— А теперь закусим и выпьем — за знакомство! — Геля проворно встаёт, надевает длинный, оранжевый халат. — Вставай, лежебока. Сейчас тебе станет ещё лучше.
Чего только на столе нет. Мясо, фрукты, дичь, хлеба!
— Ешь! — угощает Геля. — Тебе нужно поправиться.
И он послушно ест.
— Выпьем за тебя! Пусть с этой минуты удача сопутствует тебе! Пусть ты, наконец, станешь счастливым.
Почему он покорно берёт в руки бокал и делает глоток? Почему ест всё, что Геля подкладывает ему?
Нельзя пить. Он знает, как действует брага на дедов его села! Видит согнувшуюся маму. Слышит голос: «Всё отняли».
Подавился этим — «всё отняли», сидит с набитым ртом: ни жевать, ни проглотить. Здесь, им на двоих, столько еды, сколько дома не бывает и на десятерых. Сквозь сытость, одурманивающий запах и головокружение — кладбище мяса, черви, кишащие в тушах, тощая Кора, всегда голодные Гюст и Тиля. И голос Марики: «При чём тут Бог, судьба? Всё зависит от человека».
Сейчас и определиться: набивать брюхо, или, как все его друзья и все люди его страны, всегда хотеть есть.
— Чего ты замер? Ешь! — Геля улыбается, подкладывает ему новые разносолы.
Он глотает непрожёванный кусок.
— Опьянел! — говорит и улыбается, и щурится, хотя в глаза солнце не светит. Как же так получилось, что он позволил себе расслабиться и есть, когда столько людей голодает!
— Бывает. Иногда полезно… чтобы все мысли и дурные ощущения исчезли. — Геля ласкает его взглядом.
Дурные ощущения? Голова у него — чужая, а ощущения есть. Он отчётливо ощущает собственное предательство и опасность. И исходит опасность отсюда, от этого стола, из этой роскошной комнаты. Геля украла у его матери, у его друзей, у людей его страны еду, у горожан солнце и наслаждается украденным! Не мысли — ощущения: опасность нависла над ним, его ловят в сети. Как спастись? А по нему разливаются лень, сонливость. «Не смей поддаваться!», «Не смей пьянеть!» — сопротивляется он и чувствует: нельзя показать Геле, что он сопротивляется опьянению. Лениво берёт дичь, откусывает маленький кусок, медленно жуёт.
— Вкусно, да? Куропатка. А может, ты рябчика взял?
Он кивает, пусть Геля сама решит, что он взял, улыбается, зевает. Ещё кусок откусывает.
Вяжет рот незнакомая, чуть горьковатая дичь, и какой-то странный запах, не только духов, туманит голову, обволакивает червивые туши, гниющие фрукты кладбища. Возникают благостные идиллические картинки: вот тебе лодка, плыви, вот тебе трава в цветах, ложись, раскинься.
«Нет, не надо лубочных картинок» — сопротивляется Джулиан. Усилием воли заставляет себя увидеть скорбную маму, туши с червями, женщину в крови, ребёнка. И, увидев, цепко, вопреки дурману, заволакивающему их, держит перед собой: ни за что теперь не выпустит.
— Попробуй-ка, это доставляют каждое утро из-за границы.
Крупный роскошный плод.
Послушно берёт его, надкусывает. Да, Геля, смотри, он доволен, он улыбается. Вкус клубники и сочной жёлтой груши. Свежестью стекает в него фрукт. Смывает дурман. Джулиан откусывает ещё.
— Я так и думала, тебе понравится! — восклицает Геля. — Эти экзотические амруты, чику, папайи растут только в жарком климате. Ешь, а я пока расскажу тебе историю об одной обезьянке, которую мы с патроном привезли из Индии.
Нельзя слушать её болтовню. Не только в воздухе и пище, в её голосе — дурман, усыпляет его. А ему нельзя уснуть. Он выбрал дорогу. И он потягивается, зевает, изображает сонливость.
