Мне нужно было утешение, дружеская ласка, порция принятия, поэтому из гостиной я почти сразу отправился к Саран, завернув к себе лишь на минуту — переодеться. Мою унэтэй не смутишь диким видом, но производить на неё какое бы то ни было впечатление мне без надобности. Саран принимает меня любым. С радостью и удовольствием.
Поэтому она до сих пор живёт в моём доме, уже третий год.
Не могу сказать, что я люблю её — возможно, мне вообще незнакомо это чувство. Нет, по юности я влюблялся, даже в алтайских девушек, хотя у них не менее странные лица, чем у Саран, но во-первых, уже толком не помню, как это было: всё-таки больше десяти лет прошло с тех пор. А во-вторых, я уверен, что это детское чувство и настоящая взрослая любовь — разные вещи. Если, конечно, она вообще существует, а не является просто мифом для запудривания мужских мозгов.
Я надел мягкие домашние брюки и футболку. Обулся в тапки и через потайную дверь в своей комнате проник к унэтэй. Она лежала на оттоманке и со скучающим видом смотрела в потолок. На ней был надет шёлковый халат, из-под которого виднелась короткая сорочка из того же материала. Глубокое декольте открывало вид на совершенно плоскую, как у мальчика, грудь. Я нахмурился, невольно сравнив её с журналисткой. Там есть, за что подержаться… но ведь не в сиськах счастье, в конце концов!
Заметив моё появление, Саран оживилась, соскочила с оттоманки и в два лёгких грациозных шага приблизилась, повиснув у меня на шее.
— Привет, — сказал я ей по-бурятски.
Унэтэй учила русский, но всё равно до сих пор так безбожно коверкала мой родной язык, что ни взимопонимания, ни симпатии к ней это не прибавляло. Я забрал её из одной глухой бурятской деревни, где по-русски говорило всего несколько человек, да и то слабо.
— Здравствуй, любимый, — проворковала Саран своим низким, чуть хрипловатым голоском. Он так не шёл к её юной внешности, но что поделаешь? Это её натуральное естественное звучание.
— Извини, что тебе приходится сидеть взаперти, — пробормотал я и легко коснулся губами её губ.
Обычно Саран занималась цветами или наводила порядок в доме. Сидеть сложа руки ей не нравилось, а к чтению я так и не смог её приучить. Бедняжка одинаково засыпала над классической литературой, детективами и любовными романами.
— Ничего, — мурлыкнула она, как большая кошка. — Я потерплю, это ведь всего несколько дней…
— Да. Ты же не обижаешься из-за того, что я прячу тебя? Просто мне неприятно, когда лезут в мою личную жизнь…
— Я знаю. Нет, не обижаюсь. Всё в порядке.
Она отстранилась и присела обратно на оттоманку с задумчивым видом. Не желая мешать мыслительному процессу, я отошёл к маленькому столику у окна и налил себе воды. Сделал несколько глотков.
— Она красивая? — наконец отмерла унэтэй. — Эта журналистка.
Я явственно ощутил ревнивые нотки в её голосе, Саран с особенной неприязнью выделила слово "журналистка".
— Да, — ответил я честно. — Очень красивая. Породистая белая женщина, к тому же блондинка.
Саран закусила нижнюю губу — она всегда так делала, когда начинала напряжённо о чём-то размышлять.
— Придумываешь, как избавиться от неё побыстрее? — усмехнулся я.
Унэтэй ничего не ответила, только опустила глаза.
— Тебе не о чем беспокоиться. Я ведь объяснял тебе, как отношусь к красивым женщинам…
— Но меня же ты любишь, — возразила Саран.
Мне пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы не рассмеяться. Она мыслит в рамках своих понятий, это нормально. В своей деревне она считалась красавицей, а любовь унэтэй понимает так: я поселил её у себя дома, забочусь о ней, она ни в чём не знает нужды. Для девушки из богом забытого сибирского селения это уже небо в алмазах. Такое только от большой любви бывает. К тому же, сплю с ней. Правда, предохраняюсь — она раньше такого не видела, очень удивилась, что за "мешочек" такой, а потом привыкла. Я объяснил: это чтобы не было детей. Саран сказала, что совсем не против родить мне детей (естественно!), но для меня это, как теперь говорят, зашквар. Хватит мне одного близкого, но нелюбимого человека в доме.
На самом деле, я не очень благородно поступал с Саран, я понимал это. Разумеется, мы обсуждали наши отношения не раз. Я объяснял, что жениться и заводить детей не стану, её не удерживал, предлагал всяческую помощь в случае, если она не хочет возвращаться в родную деревню, но унэтэй и слышать ничего не желала. Сказала, что мы любим друг друга — и этого ей довольно.
Она совсем молода, всего 21. Мы познакомились, когда ей только исполнилось 18. Я приезжал в ту деревню по делу, по просьбе отца. Останавливался в доме родителей Саран. Она сразу проявила ко мне интерес, расспрашивала про жизнь на "большой земле", используя в качестве переводчика своего дядьку с его ломаным русским. Мои рассказы её заворожили, а в ночь перед моим отъездом девушка кинулась мне в ноги и на совсем уж неразборчивом языке (пришлось потратить не меньше получаса, чтобы разобрать несколько запутанных фраз) умоляла забрать с собой. Оказывается, родители собирались выдать её замуж за нелюбимого молодого человека — злого и грубого — даже не по расчёту или от холодности души, а просто потому, что у них не было выбора: свободных парней подходящего возраста и при этом не родственников в деревне было совсем мало. Саран попросила взять её к себе служанкой, уверяла, что много чего умеет по хозяйству, а чего не умеет — быстро научится. Совесть не позволила мне отказать ей. Родители удивились, но возражать не стали — и я увёз девушку в свой тогда ещё строившийся дом.
Она действительно помогала по хозяйству и даже участвовала в ремонте, проявила себя трудолюбивой и ответственной работницей. А потом мы как-то незаметно сблизились… хоть я и привык быть один, всё же мне, конечно, хотелось человеческого тепла и нежности. Саран дарила их мне щедро, никогда не отказывала ни в чём, исполняла любые прихоти. Не то чтобы я очень извращался, но всё же это исключительное послушание подарило мне массу разнообразного удовольствия.
Вот и сейчас небольшие, смуглые, короткопалые ручки привычно потянулись к резинке моих штанов. Я не стал её останавливать:
— Ты совсем другое дело. Ты не кичишься своей красотой, а эти белые женщины… мм… Саран доверчиво потёрлась плоским узкоглазым личиком об мои антропогенетические причиндалы, её густые распущенные волосы щекотнули левое бедро. Она любила дарить эти ласки, потому что видела, как они мне приятны. Могла делать это чуть ли не час подряд — пока мне не надоест и я не закончу или не перейду к следующему этапу. В постели Саран была чувственна, но сдержанна в проявлении эмоций. Я ощущал, как дрожит её тело от возбуждения и удовольствия, но она никогда не кричала громко, не оставляла на моих плечах и спине отметим ногтями. Думаю, в их культуре это не принято, поскольку живут они очень тесно — никаких тебе отдельных комнат для каждого члена семьи или даже хотя бы родителей. Не знаю, обсуждала ли она такие вещи с матерью в преддверии свадьбы или девушка сама сделала выводы из того, как мирно всегда в их доме проходила ночь. Я не спрашивал, и сама Саран никогда не поднимала эту тему в разговорах. Мне она, разумеется, досталась девственницей.
Отчего-то у меня не вышло в этот раз как следует получить удовольствие — всё было как-то скомканно, я не мог понять, чего мне не хватает, но обычного возбуждения не ощущал. То Саран слишком осторожна и мне щекотно, то она чересчур увлекается, и я чувствую боль. Я остстранил её, поднял на ноги, раздел и уложил на кровать. Но и тут всё шло не как по маслу. То и дело в голове мелькал образ журналистки, и вместо желания я наполнялся раздражением. Кое-как закончил начатое, но даже немного полежать рядом с унэтэй не захотел, хотя раньше всегда делал так, наслаждаясь приятным расслаблением во всём теле. Теперь же оно отчего-то звенело болезненным напряжением, меня одолевали дурные предчувствия.
Я вернулся к себе в комнату и обнаружил на телефоне целых десять пропущенных от отца. Он никогда так не делал: интеллигентный ведь человек — наберёт один раз и ждёт обратного звонка. Да и я редко задерживался с ним настолько. Недолго думая, я набрал отца и приложил телефон к уху. Дурное предчувствие усилилось.
