— Ну да, она может, — его слова я подтверждаю безжалостно, киваю, закусывая щеку изнутри, старательно, чтобы рвущийся смех сдержать.
И руки, которыми я обхватила колени, разжимать не следует, а то к фотоаппарату они чешутся и тянутся.
Только вот… и подзатыльник с переплетенными между собой пальцами не отвесить. А хочется, даже требуется.
— Она, знаешь, такая. Точно откажет, — я, всё же не выдерживая, всхлипываю и страшную тайну, придавая ускорение мыслительному процессу, открываю. — Марек, у вас трое детей и скоро будет четвертый!
— И что?..
— И ничего. Бойся лучше родов. У тебя это прекрасно обморочно получается.
— Господи Иисусе, как тебя Вахницкий терпит…
— Он любит, а не терпит, — язык я показываю самодовольно.
И снимок, отбирая камеру, растерянно-несчастной физиономии лучшего фотографа современности всё же делаю.
аэропорт Вацлава Гавела, Прага, Чехия
Дим
— Пап, а баба с дедом точно прилетят? — Арс, задирая ко мне голову, вопрошает раз в пятый.
Висит, тормозя нашу псину, на ошейнике Айта.
Или ж, что скорее, собакен его тащит за собой по зданию аэропорта между людьми. Разлучить эту парочку и оставить Айта дома было изначально провальной идеей.
Признаю.
— Точно, — я подтверждаю в пятый же раз.
Ловлю по уже выработанной привычке и собственного ребёнка, и вредную псину, который справа от нас что-то интересное углядел.
Сместил вектор движения.
— А дедов симпозиум? — умное слово, пыхтя и сопя, Арс выговаривает медленно.
Но упрямо и правильно.
Общение с пани Властой всё-таки даёт о себе знать. И почти не удивляет, что на французском с прононсом он чешет почти также хорошо, как и на русском или чешском. Рассказывает, восхищая пани Гавелкову, стихи серебряного века.
Они им с пани Властой почему-то нравятся больше.
Хотя и Барто с Маршаком они вполне уважают.
— Симпозиум через три дня. На открытие выставки они успеют, — я, доставая билеты и пробегая глазами по горящему табло, отвечаю рассеянно.
— А Даша?
— Они тоже будут.
И даже пани Власта с Фанчи прилетят.
Кажется.
По крайней мере, переговаривались они заговорщически, и чемодан за диван при моём появлении Фани споро пихнула.
А значит… я надеюсь, что они прилетят.
Для Север это важно.
Она была улыбчива и легкомысленна, когда её travel-шоу на чешском телевидении крутить стали, а количество подписчиков на собственном канале перевалило за пять миллионов. Ей было всё нипочем и спокойно, когда премию по журналистке ей вручали.
И на презентации книги она не волновалась.
Там нет, а тут…
Тут Каир.
И выставка, которая не состоялась бы без чешских египтологов, без Веткиного отца, что раскопать и зайти в царскую гробницу принцессы Пятой династии сам не успел. Но… это была его работа, его идея и соображения, которые в жизнь воплотил Савоуш.
Не забыл, кому они принадлежали.
А потому выставка — по праву — Веткиного отца.
И Савоуш во всех интервью своё имя, перечисляя причастных к открытию века, всегда называет вторым.
Хотя это именно он организовал раскопки, возглавил их и откопал, окончательно переселившись в Египет, пару саркофагов и что-то ещё, о чём Север рассказывала мне с восторгом и полным пониманием важности таких находок. И запнулась она только в конце, когда про выставку в Каирском музее осенью произнесла.
Сообщила, что мы приглашены.
Дядя Савоуш просил.
Настоятельно и убедительно требовал, потому что она должна увидеть то, чему её отец посвятил больше десяти лет, то, что стало открытием века благодаря ему. И пусть он сам не сможет присутствовать, но… есть Север.
Арс.
Наш ребёнок, что по залу ожидания, пока я разговариваю с Йиржи, носится на пару с Айтом, пугает народ, которого в семь утра, к счастью, не так и много.
— Арс.
— Мы хорошо себя ведем.
— Димо, я вопрос с таможней уладил. Будут у нас твои супер тренажеры! — Йиржи оповещает радостно, ругает и сигналит кому-то на заднем фоне. — Чёртовы японцы! И они про конференцию спрашивали. Мол, не хотим ли мы выступить. Но я сказал, что без тебя такие вопросы не решаю. Им же не финансовый отчет надо будет читать!
— Пусть программу на почту скинут, подумаем, — я отвечаю, прикидывая возможности, уточняю у коммерческого директора и совладельца пару моментов.
Показываю кулак Арсу, который Айту на ухо что-то шепчет.
И его таинственный вид подозрения рождает.
— Арс!
— Ну пап, — трагично-шкодливую рожицу мне строят, обнимают за шею собакена, что на задницу плюхается.
Взирает тоже честными глазами.
И зря пани Власта выговаривает, что ребёнка мы зовем почти также, как собаку. Временами очень даже удобно, оба отзываются.
— Мы договаривались… — я начинаю строго.
Не заканчиваю, поскольку поговорить со мной с утра хотят все. И после Йиржи только потухший экран высвечивает имя Алисы.
И ей не ответить я не могу.
Я сам просил её позвонить, когда всё закончится. Вот только говорить при Арсе я с ней не могу, поэтому ребёнка на пустой ряд я усаживаю, отхожу к окну, бросая Айту:
— Охраняй.
Впрочем, охрана будет взаимной.
Надёжной, но, принимая вызов, Арса из поля зрения я всё равно не выпускаю. Так спокойней и надёжней уже мне.
— Привет.
— И тебе раннее доброе утро, Дима! — Алиса проговаривает бодро.
А значит, хорошо.
Операция прошла хорошо.
— Как Фёдор Алексеевич?
— Уже увезли из операционной. Врач к нам выходил, сказал, что всё нормально, — она выпаливает на одном дыхании, договаривает после паузы неуверенно. — Дима, тут… Лариса Карловна хочет с тобой… поговорить.
— Ага, — я говорю глубокомысленно.
И ёмко.
Шарю по карманам, в которых папирос давно нет. К сожалению, вот прямо сейчас я очень жалею, что курить с рождением Арса бросил. Мне нужен этот едкий, раздирающий лёгкие дым, чтоб голос несостоявшейся тёщи услышать.
Узнать, что сказать после стольких лет она вдруг захотела.
— Так что, давать?
— Давай, — я говорю, кажется, отчаянно.
Отворачиваюсь к окну, чтобы Арс моего лица не увидел.
И тишину, повисшую на расстоянии всего невидимого провода и заползающую в ухо, первым нарушаю я:
— Здравствуйте.
— Спасибо, — у неё глухой голос, давно забытый и всё ж тот, что я помню, и говорит она без приветствий, по делу. — Больница, хирург, операция. Это ведь ты организовал?
— Отчасти, — я отвечаю после заминки.
Честно.
Кардиохирурга искал я, а вот его вызов из Москвы и всё лечение оплачивали мы с Ником напополам. Я бы заплатил и сам, но Ник не дал. Он заявил, что и так делает большое одолжение, разрешая вмешиваться в дела… их семьи.
Ибо интересная штука — жизнь.
Причудливая.
Настолько, что родители Алёнки стали для Алисы и Ника семьей.
— И Алиса, — Лариса Карловна добавляет шелестящим шёпотом, почти неразборчиво, но я понимаю, пусть и пожалуйста не говорю. — Спасибо за неё.
Не стоит.
Меня не за что благодарить.
Тогда, много лет назад, в задурманенной алкоголем, отчаяньем, ненавистью и сигаретным дымом жизни я сделал только один правильный поступок. Принял перед тем, как сбежать в Чехию, одно верное решение.
Да и то… глуша собственное чувство вины, которое не глушилось в роме?
Или от злости?
Или… не знаю.
Просто даже слушать в очередной раз меня не стали, не дали сказать хоть слово, а привезенные деньги швырнули в лицо. И ворота, по которым, разбивая кулаки, я долбил ещё минут двадцать, Лариса Карловна закрыла.
А я… я, сдавшись, ушёл.
Обратно на кладбище, на котором идея позвонить Алисе, кажется, и появилась. Гениальная, как тогда казалось, мысль. Кому, как не ей, играть роль сотрудницы социальной службы, которая приезжать к родителям Алёнки раз в две недели будет.
