Ага, только в кино все по хорошему заканчивается, если фильм хороший… а у нас тут триллер с эроттческии уклоном, Хабаров держит мою руку и отпускать не собирается, а у меня духу вырвать её не хватает. Народ потихоньку оживляется, все вспоминают про премию за танцы, разделяются на парочки… Смеются, и дела им до меня нет!
— Господи, спаси меня! — тихо, одними губами шепчу я, музыка надёжно прячет мои слова. — Я же не могу, я только жить начала, как следует, а Хабаров… он просто меня уничтожит.
Прёт, как танк, и меня за собой тащит. Ой мамочки, что-то будет!
Запыхавшийся Виталик появился перед нами внезапно, просто из земли вырос. Поправил очки, уткнулся взглядом в моё декольте, покраснел, следом побледнел, и вроде как забыл, что собирался говорить.
— Ну? — попросила я, пока меня Хабаров дальше не утащил.
— У вас телефон не доступен! — по детски обиделся он. — Кто-то поле поджёг, с пшеницей, то, что от кладбища к лесу идёт.
Нумерологию полей так и не запомнил, вздохнула я. А потом осознала. Моя пшеница горит!!!
— Господи, ну, не таким же методом! — воскликнула я и посмотрела на небо.
Небо тёмное, ни одной звёздочки не видно. Я каблуки свои сняла и понеслась к стоянке. А потом вспомнила — машины нет у меня!
— Виталь, где твой уазик, давай ключи немедленно! — потребовала я.
— Так дома он, я же на дискотеку пришёл, мне сейчас сторож зернохранилища позвонил, сказал, полыхает…
Я топнула ногой, забыв, что босиком, и больно ушибла пятку о камень. Черт! Я не могу так стоять в неведении, пока моя пшеница горит!
— Пожарных вызвали?
Виталик кивнул. Но я не могу, не могу быть тут, когда там горит… Хабаров, о котором я и забыла, отодвинул Виталика в сторону и подкинул ключи на ладони.
— Поехали?
— Прям на мазеррати, ночью, по полям? — не поверила я.
— Бентли, а в остальном да, все верно.
Я тогда не подумала о том, что сбывается кошмар просто. Я в платье с декольте и без лифчика до кучи, ночью сажусь в тачку Хабарова и уезжаю. На поля сука, где нет никого, только пшеница романтично полыхает! Да, тогда я об этом вовсе не подумала, главное поскорее доехать, а что на селе ездит быстрее этой мазеррати? Правильно, ничего.
Автомобиль пару раз подкинуло чувствитеьно на кочках, несколько раз ощутимо царапало днище. Я на Хабарова кошусь — сейчас взбесится, что игрушка портится, и обратно повернёт. Но нет, летим вперёд, благо поле это — ближнее к деревне.
Пшеница горела. Красная линия огня пролегла по полю неровно, чуть вдаваясь клином в одном месте. Я растерялась, и снова про Хабарова забыла. Поля горели, такое бывало, но в этом году… В этом году я первый раз главный агроном. Такими темпами — последний. Приедут пожарные, наверняка уже едет трактор, который будет перепахивать поле, не давая огню дорогу. Всё сделают, но вот так смотреть просто я не могу. Ещё и огонь кажется таким безобидным, весёлым — поле горит не так страшно, как лес. Кажется, что можно потушить…
— Есть тряпка? — спросила я у Хабарова.
Тот кивнул, пошёл искать в машину. Но машина была именно такой, какой и казалась — игрушкой. Хабаров нашёл только одно, кристально чистое и не использованное ещё полотенце. Я надела свои туфли на каблуках и побежала по пепелищу, по неостывшей ещё тонкой золе, которая жглась, как недавно руки Хабарова. Только… далеко не так приятно. Я пошла от края поля. Бьёшь, сбиваешь огонь, он послушно отступает, но если замешкаться — возвращается.
— Ты руки пожжешь, — выругался Хабаров.
— Плевать.
— Чокнутая.
А потом снял свой пиджак, который наверняка миллион стоит, не меньше, размахнулся и стегнул им по огню. Потом снова. Работал молча и остервенело, только пепел в воздухе кружится и искорки порой взвиваются. До приезда помощи мы отвоевали всего метров двенадцать огненной полосы. Кажется, так мало, хотелось бы и больше, но это мои метры и я их спасла.
Устала, руки горят и от усталости, и от не сильных, но больнючих ожогов и реветь хочется. На поле я явно была уже лишней и пошла к машине, которую Хабаров отогнал в сторону, чтобы не мешала. Свет в салоне горит, села, смотрю на себя, платье безвозвратно испорчено, туфли тоже только на свалку, даже подошва поплавилась местами. Пиджак Хабарова тоже восстановлению не подлежит.
— Там следы были, — наконец сказал Хабаров. — От машины. Явно российский автомобиль, я фотографии сделал. Даже спички валялись.
Я таки всхлипнула и разревелась. Уже второй раз при Хабарове плачу, ну, вот куда это годится?
— Ты чего? — испугался он. — Я этого гада из под земли достану, дам соху и мотыгу, он мне это поле вручную засеет, гарантирую. Только… не плачь.
— Это было моё любимое платье! — сквозь слезы выдала я.
Говорить, что оно единственное выходное, как-то стыдно. Что я много лет трачу деньги в основном на ребёнка тоже. Зачем ему знать это? Он наиграется, уедет обратно в свою блестящую жизнь, а я тут останусь. Тут моя жизнь, тут дочка привыкла, тут уровень трат соизмерим с моей зарплатой.
— Я тебе новое куплю. Десять, а лучше двадцать, или даже тридцать.
— Не нужно, — устало отмахнулась я. — Отвези меня домой. И прости… за Клаву, за пшеницу…
— Брось, — ответил Хабаров. — Танец с Клавой это возможно не лучшее, но определено самое удивительное событие в моей жизни.
До моего дома доехали в молчании. Деревня спит, на длинную улицу всего семь фонарей.
— Пошли я тебе руки обработаю, — предлагает Хабаров.
— Не нужно, — сразу пугаюсь я. — Дочка напугается проснувшись.
Вру, естественно, ребёнок ночует у родителей, не оставлять же одну, она для меня кроха. Но пускать Хабарова в пустой дом страшно. Я слишком опустошена, слишком устала, слишком… любви хочу. Не нужно подпускать змея искусителя так близко в момент полной безоружности. Опасно.
— Колючка, — вздохнул Хабаров. — Давай сюда свои ладошки, аптечку достану.
Ладошки он поливал минералкой, тёр салфетками, чем-то мазал… когда вскрикнула, даже подул. Странно видеть Хабарова таким. Волосы взъерошены, рукава небрежно закатаны, сама рубашка в золе, на носу тоже пятнышко, мне стереть хочется, но я не буду. Тихо радуюсь, что трезвая. Трезвая я в разы разумнее.
— Я пойду, — говорю, и свои ладошки отнимаю. В конце концов не так и больно, если быть честной. — Спокойной ночи.
Взгляд Хабарова укоризненный, прям так и говорит о том, что спокойной ночи не будет. А вот я точно упаду на постель и сразу вырублюсь, если конечно не стану думать о внезапно свалившемся мне на голову миллионере.
— Упрямая ты.
Я кивнула, что есть, то есть, не отнять. Открыла дверцу, чтобы выйти, и напоследок все же повернулась к Хабарову. Зря. Он словно этого момента ждал, я буквально повернулась в его губы. Неожиданно мягкие, а так и не скажешь. Нежные, миллионерские… Хабаров дымом пахнет, да и я наверное насквозь пропахла им.
Не хочу касаться его, но этот недопоцелуй… надо что-то делать. Прекратить, желательно, прямо сейчас. Но я положила руку на его плечо, одну, вторая так и замерла на дверце автомобиля. Хабаров принял это, как приглашение. Оказалось губы мягкие, но одновременно твёрдые. Настойчивые. Обещают много, и так поверить хочется… Хоть на ночь. Касаюсь его языка своим и словно трезвею. По крайней мере начинаю соображать, напоминаю себе — Хабаров моя погибель. Отстраняюсь, Хабаров чуть слышно стонет огорченно, а я так вовсе кричать готова. Ничего, перетерпится.
— Спокойной ночи, — напоминаю я и выхожу. И кричу все же, правда уже от страха, а не от сексуальной неудовлетворённости. Кричу матом, что меня не красит. — Блядь! Сука!!!
Зажимаю рот рукой. Вглядываюсь в темноту. Смеюсь. Утка, долбаная утка!
— Что там? — встревожился Хабаров вылетая из машины.
— Твоё сторожевое пернатое.
— И правда, — согласился Хабаров посветив телефоном. — Моё.
Домой иду — улыбаюсь. Ладно хоть не видит никто в темноте. Вот столько всякой бяки случилось, а мне хорошо. Абсурдная я. А Хабаров сзади мучается, пытаясь запихнуть утку в свое мазератти, которое не мазератти вовсе.
