— Мы не хотим давить на тебя, — продолжает мама. — Но ты думала о том, что, возможно, ты слишком рано отказалась от терапии?
— Мы говорили об этом. Терапия ничего не дала мне, и я ненавидела ее. Мне не нравится выворачивать себя перед незнакомцами и не получать никаких результатов, — мои движения более резкие, злые и беспокойные.
Как и все во мне сегодня вечером.
— Хорошо, я понимаю. Просто хочу, чтобы ты знала, что этот вариант всегда возможен.
Она собирается сказать что-то еще, когда за ее спиной появляется высокая фигура и говорит с успокаивающим британским акцентом:
— Почему ты так долго, принцесса?
На экране появляется лицо моего отца, и я поражаюсь тому, как сильно скучаю по ним. Мне восемнадцать, скоро исполнится девятнадцать, но я все еще хочу обнять своих родителей для утешения.
Кайл Хантер высокий, темноволосый и классически красивый. Там, где мы с Майей похожи на маму и тетю Рейну, Николай похож на него. Но в то время, как папа выглядит утонченным и элегантным, но тайно представляет угрозу, Николай представляет угрозу открыто. Он грубее и определенно не обладает сдержанным образом действий отца.
Широкая улыбка озаряет его черты, когда он видит меня и говорит с легким британским акцентом.
— Мия, это ты?
Я машу рукой.
— Какой фантастический сюрприз. Подожди. Разве у вас не поздно?
— Да, но я просто соскучилась по вам, — показываю я.
— Вот почему тебе следовало остаться здесь, а не лететь на другую сторону океана, — говорит он в тысячный раз с тех пор, как мы сюда приехали. — Теперь я не могу обнимать свою малышку, когда захочу.
— Я попрошу Нико обнять меня от твоего имени, — показываю я.
— Не считается.
— Оставь ее в покое, — мама шутливо шлепает его. — Мия достаточно взрослая, чтобы решать, где она хочет быть.
— И хочет она быть рядом со мной. Просто к сведению, — папа наклоняется вперед. — Кто-нибудь беспокоит мою маленькую Мию? Должен ли я приехать и, возможно, уничтожить их?
— Кайл! — мама протестует.
— Что? Это меньшее, что я могу сделать для того, кто вызывает встревоженный взгляд в глазах моей маленькой девочки.
Он тоже знает.
Конечно, знает.
Мои родители всегда были лучшими и давали мне чувствовать себя любимой с самого раннего возраста, но с того случая десятилетней давности они стали более внимательны по отношению ко мне.
На грани чрезмерной опеки.
Это одна из причин, по которой я хотела уехать из Нью-Йорка и присоединиться к Николаю здесь. Майе тоже нужно было заниматься своим делом, не подвергаясь надзору на каждом шагу.
— Все хорошо, папа. Я чувствую себя намного лучше после разговора с вами.
— Мы любим тебя, Мия, — говорит мама.
— Я тоже вас люблю, — показываю я и, вешая трубку, мельком вижу, как мой отец целует ее в макушку.
Я всегда восхищалась тем, как яростно они любят и защищают друг друга. Они сильная пара и иногда конфликтуют, но по-прежнему прикрывают друг друга. Их отношения – одно из моих любимых воспоминаний о доме.
Когда экран становится черным, чувство безопасности, которое я получила от разговора с родителями, исчезает.
Свет в комнате все еще горит, но я чувствую, как темнота подкрадывается из углов и вот-вот задушит меня.
Я хватаю подушку и телефон и бегу в комнату сестры.
Распахиваю ее дверь и включаю свет.
— Ох, ну что? — Майя со стоном садится на кровать и прикрывает голову.
Я подхожу к ней, и она, ворча, снимает свою блестящую маску для глаз.
— Не мешайте моему прекрасному сну, или я перережу вам… — она замолкает, увидев то, что, должно быть, выглядит как ужас на моем лице.
Она не двигается. Даже не задает вопросов.
У нас с Майей особые отношения, и она, должно быть, чувствует тревогу, которая сжимает мне горло.
Моя сестра откидывает одеяло и хлопает по месту рядом с собой. Я, недолго думая, ныряю рядом с ней.
— Спасибо, — показываю я.
— Мы не должны благодарить друг друга, идиотка. Ложись спать. Я рядом.
Она успокаивающе похлопывает меня по плечу, как мать, укладывающая своего ребенка спать. Закрывая глаза, я чувствую, как она снова надевает маску для сна.
В отличие от меня, Майя может спать только в кромешной тьме, но она не комментирует сильный свет, который теперь горит ее комнате, или то, как я вторглась в ее пространство.
Всякий раз, когда мне нужна опора, она рядом со мной, без вопросов.
Я сама почти заснула, но мой телефон завибрировал.
Убедившись, что Майя спит, я вытаскиваю его и смотрю на сообщение.
Неизвестный номер: Спишь?
Кто…?
Мой телефон снова вибрирует.
Неизвестный номер: Ты не можешь спать после того, как разбудила во мне эту сторону. Выходи. Мне нужно воссоздать сцену сегодняшнего вечера.
Мои пальцы, сжимающие телефон, дрожат. Лэндон?
Откуда у него мой номер? Что еще более важно, какого черта он не спит после двух часов ночи?
Мой телефон снова вибрирует, и я чуть не выпрыгиваю из собственного тела.
Неизвестный номер: Подумав, я решил, что ты можешь спать, пока есть возможность. У тебя впереди очень хаотичная жизнь, и тебе нужна вся энергия, которую ты можешь получить, муза.
Глава 8
Лэндон
Идея музы часто была мне непонятна.
Я понимаю концепцию и общее мнение, но переоцененная одержимость художников существованием музы всегда приводила меня в редкое состояние недоумения.
И это говорит тот, кто в возрасте двух лет лепил скульптуры из песка. Это была женщина-дьявол с длинным заостренным хвостом, вдохновленная картиной в дедушкином доме. Я вспоминаю тот первый раз, когда создавал скульптуру, и неприятное ощущение мокрого песка, скользящего между моими маленькими пальчиками.
Вспоминаю эти невозмутимые эмоции, которые пронзили меня, когда я наблюдал, как эту дьяволицу смыло волной.
Только позже я узнал, что моя апатичная реакция на разрушение моего первого творения не была нормой и что я, по сути, соответствовал определению нейродивергента3.
Мои прочные отношения с искусством и лепкой сохранялись на протяжении всех двадцати трех лет моей жизни. Моя всемирно известная мать-художница называет это природным талантом. Мир – генами гениальности.
Для меня это единственный метод, который я мог использовать, чтобы справиться со своим зверем, его друзьями-демонами и притупленной человечностью, не прибегая к крайностям. Например, превратить кого-то в камень.
У каждого художника есть муза – по крайней мере, так говорят.
Поскольку я очень важный, если не самый важный член семьи художников, я пришел к осознанию того, что не разделяю чрезмерного обожествления мамой, Брэном или Глин их воображаемых друзей.
На мой взгляд, это и есть муза – воображаемый друг детства, от чьей постоянной болтовни они не могли избавиться во взрослой жизни, поэтому решили дать им причудливое имя.
Идея музы всегда была избыточной, бесполезной и категорически нелепой.
Но поскольку я мастер вписываться в общество и соответствовать его ожиданиям, всякий раз, когда кто-то спрашивал меня о моей музе, я отвечал, что гении не говорят о своей музе, как будто это какая-то разведка МИ-6.
Не поймите меня неправильно. Нет сомнений, что я являюсь воплощением художественного гения, который буквально доводит сообщество скульпторов до слез. Тем не менее, я участвовал в абсолютной бессмыслице несуществующей музы и фальшивых суеверных ритуалах, чтобы отвлечь внимание толпы.
Еще и полагал, что моя муза проявляется в огромной творческой энергии, которую невозможно насытить.
Она была внутренним садизмом моего внешнего обаяния.
Насилие, которое трещало по швам всякий раз, когда мои планы сталкивались с препятствием.
