— Да, — вновь соглашаюсь я с каждым её словом, предпочитая уже, наконец-то, остаться одной.
Но мама и этого мне не позволяет. Она ставит стул рядом со мной, суёт в руки святое писание и полчаса слушает, как я вслух его читаю, глотая слёзы от почти невыносимой боли. И да, как бы абсурдно это ни звучало, но сегодня мне ещё приходится не так уж тяжело. А вот завтра и всю оставшуюся неделю я буду форменно подыхать, потому что после сегодняшней пытки послевкусие в коленях будет настолько мучительным, что покажется — нет ничего хуже в этом мире, чем подобное наказание.
Стоять.
Терпеть.
Молиться.
И просить прощения за то, что просто забыл несколько слов стихотворения.
Вероника
После такой своеобразной епитимьи я половину ночи не могу заснуть. Наревелась, устала, вконец выбилась из сил, но от обиды и яркого чувства неправильности и несправедливости ухватить сон за хвост не выходит. Он только жалит тебя, толкает в мрачную, поверхностную дрему, которая ещё сильнее расшатывает и без того истерзанные нервы.
Утро встречает меня неприветливо, бьёт кувалдой по мозгам и заставляет морщиться от слишком яркого солнечного света, заглядывающего в окна. Но я стараюсь крепиться. И потом, когда выхожу на завтрак, но со мной демонстративно никто не разговаривает.
И, мне кажется, что я попала в петлю времени. Вернулась в прошлое. Потому что всё это уже было в моей жизни. Игнор. Хмурые и обвинительные взгляды. Холод.
— Мама, — не выдерживаю я всей этой чересчур жуткой для меня отстранённости и пытаюсь накрыть своей ладонью её запястье.
Но безуспешно.
Родительница только предупреждающе поднимает руку вверх, призывая меня к молчанию, а затем кивком головы приказывает покинуть кухню. И я, без возражений делаю, как она велит, а потом, по дороге до школы, видя её силуэт на противоположной стороне улице, плачу, потому что ревную.
Я ревную свою маму к богу. К вере. Так как прекрасно осознаю, что их она любит сильнее, чем меня.
Как там говорят? Понедельник — день тяжёлый? Так вот, кажется, что вся моя жизнь была беспросветной чёрной полосой.
Первые три урока прошли будто бы мимо меня. Я ничего не слышала и не видела из-за своей обиды. На вопросы Дины Шевченко отвечала односложно, у доски выдавала материал монотонно и вяло, и вообще мечтала поскорее добраться домой. А там уж лечь на кровать, прикладывая к ноющим коленям два замороженных куска мяса из морозилки.
И наконец-то блаженно выдохнуть.
Но понедельник был бы понедельником, если бы не выдал мне очередную порцию дерьма под роспись. Большая перемена. Я словно сомнамбула курсирую в сторону столовой. Там брожу между лотками с едой по навигатору, не в силах понять хочу ли есть вообще. Понимаю, что нет и киваю сама себе, планирую покинуть помещение, несолоно хлебавши.
Разворачиваюсь и тут же со всей дури врезаюсь в кого-то, а через секунду слышу истошный вопль.
— Ах, ты тварь!
Поднимаю глаза и в ужасе взираю на темноволосую девчонку, которая в гневе смотрит на пятно от лимонада, расползающееся на её белоснежной блузке. И её пухлые, выкрашенные в алую помаду губы кривятся так, что я без дополнительных объяснений понимаю, что катастрофически вляпалась в очередные неприятности.
— Какого хрена? — рычит девушка и к ней тут же подбегают её подружки, недобро зыркая в мою сторону.
— Марта, что с тобой?
— Марта, ты в порядке?
— Что эта дура тебе сделала? — наперебой крутятся они вокруг первой красавицы школы.
— Прости, пожалуйста, — подаюсь я к ней и умоляюще пытаюсь заглянуть в её глаза.
— Заткнись! — рявкает потерпевшая, и её красивое лицо перекашивается от бешенства.
Я оглядываюсь по сторонам и вижу, как многие уже принялись снимать нас на камеры своих смартфонов. А ещё смеяться. И смотреть на меня с жалостью и отвращением.
— Ты испортила мне блузку, грёбаная ты клуша! — оттягивает Марта на своей пышной груди мокрую и липкую ткань.
— Как я могу исправить это? — шепчу я взволнованно и снова чуть не плачу, действительно чувствуя себя никчёмной ветошью.
— Как? — неприятно и глумливо смеётся девушка. — Никак, дрянь! Ты теперь в моём личном чёрном списке! А теперь пошла на хрен отсюда! И чтобы обходила меня по широкой дуге, мерзкая шавка.
Я срываюсь с места и бегу, не разбирая дороги, глотая слёзы и почти задыхаясь от паники. Коридор за коридором, пытаясь буквально убежать от своих проблем.
Но где я, а где удача, верно?
Я снова врезаюсь в кого-то, похожего на бетонную стену, а потом чувствую, что рецепторы поспешно забиваются ароматом бергамота, мха и горького апельсина.
— Ника, — шепчет слишком знакомый хрипловатый голос, — что случилось? Почему ты плачешь?
Длинные пальцы Ярослава Басова цепляют мой подбородок и заставляют столкнуться с его тёмными глазами, которые будто бы заглядывают в мою душу.
— Я могу тебе помочь? — подаётся ближе, отирает солёные дорожки с горящих щёк, продолжая гипнотизировать меня голосом Каа, пытаясь казаться участливым. Другом.
— Нет, — качаю головой, а в следующее мгновение начинаю дышать чаще, так как чувствую, как его подушечки пальцев нежно и неторопливо крадутся по моей руке от локтевого сгиба и до запястья. А там уже путаются в моей ладони.
— Тебя кто-то обидел?
— Нет, — отрицательно трясу головой.
— Ты только скажи, и я всех разнесу за тебя. Любого. Каждого...
— Не надо, — прикусываю губу и пытаюсь отстраниться от парня, — я справлюсь сама.
— Что ж... как скажешь.
Всего на секунду он стискивает меня в объятиях, а затем отпускает и отступает от меня на два шага назад. И только сейчас я вижу, что за его спиной, на лавочке сидит Рафаэль Аммо.
Смотрит на нас.
И улыбается, качая головой.
Нервно сглатываю. А затем срываюсь с места. И снова бегу!
Молясь, чтобы никто не увидел меня вместе с этими популярными парнями. Потому что это бы мне сулило только ещё большие проблемы...
Глава 12 - Дура
Вероника
Два дня в нашем доме стоит почти полная тишина, нарушаемая только нестройным шумом телевизионных передач, да тихими разговорами между бабушкой и мамой.
Со мной упорно никто не общается. Только отрывисто раздают приказы, да смотрят волком.
Я в опале. Я всех подвела.
Обижает ли меня такое отношение? Конечно, да. Ведь я живой человек и хотела бы, чтобы меня воспринимали не как чью-то собственность, которой можно повелевать, а как полноценную личность. Любили не за что-то, а вопреки — потому что я вроде как родной человек. И понимали, потому что я не робот и могу иногда совершать ошибки. Но и жалость мне не нужна, ибо есть в этом всём и другая сторона медали.
Что меня не убивает, то делает сильнее.
И сейчас, по сути своей, ничего нового не происходит — я просто вновь вернулась в прошлое. И да, ситуацию я изменить не могу, хотя это не значит, что я не пыталась. О нет! Много раз, но невозможно стать нужной и любимой насильно. Но зато реально изменить своё отношение к ситуации и просто принять реалии такими, какими они есть.
И нет, это не значит, что я стану любить маму и бабушку меньше. Или думать, что это я какая-то не такая, что они меня не любят так, как мне того хочется. Нет. Просто вот мои исходные данные и ныть — это не выход.
На этом всё.
Правда, сегодня я чувствую, что опять получу по шапке. Ибо вчера в своих переживаниях я ушла в себя слишком глубоко, а потому допустила в контрольной по алгебре пару глупых ошибок и за это схлопотала тройку — очередной смертный грех для моей мамы. Накануне мать в мой дневник не полезла, а вот утром всё-таки разведала, как обстоят дела с точными науками у её дочери и ужаснулась.
Ну и вот. Сижу я теперь на кухне и слушаю очередной разнос о том, какая я разэтакая, не помолилась богу, не попросила у него помощи и вообще всё сделала не так, а теперь ей придётся красней оттого, что её единственный ребёнок оказался недалёким троечником.
