— Только не здесь, в гостиной. — Леон чувствовал, что ему нужно что-то сделать, что-то сказать, чтобы обрести вновь утраченное было ощущение реальности происходящего. Он чувствовал, что теряет Сабрину… нет, мелькнула у него мысль, не Сабрину, а Стефани. Я должен помнить, что ее зовут Стефани. Ему казалось, что она ускользает от него, растворяясь в сестре, что они сливаются одна с другой. Тем временем их голоса, их совершенно одинаковые голоса перебивали друг друга, и они еще теснее прижимались одна к другой, словно ничто на свете больше не могло их разлучить. А то, что они сейчас говорили, было просто уму непостижимо.
— Пойдемте, сейчас приготовим чай, и вы сможете обо всем поговорить. Если хотите, я могу остаться.
На этот раз Стефани заколебалась и в нерешительности бросила взгляд на Сабрину.
— Может быть, лучше, если мы поговорим наедине.
Леон снова ощутил прилив страха, но ограничился легким кивком головы.
— Так я и подумал. — Он направился в кухню — длинную, узкую комнату с высокими деревянными буфетами, потертым деревянным полом и высоким угловым окном. Под окном стоял простой деревянный стол и четыре стула с плетеными сиденьями. Щелкнув выключателем, Леон включил висевший над столом судовой фонарь и направился к плите.
— Леон, я сама. — Стефани, наконец, заставила себя оторваться от сестры и, подойдя, обняла его и положила голову на плечо. — Извини. Я люблю тебя и не хочу причинять тебе боль. Но сейчас столько всего… все так запутано, что я не могу тебе всего рассказать, во всяком случае, не сейчас… хотя, может, нужно… Ах, я просто не знаю, что делать!
Леон молчал, опасаясь привести ее в еще большее смятение. Черт побери все это, мелькнула у него мысль. Ведь нужно еще совладать со страхом, охватившим его, попытаться сохранить достоинство при виде такой близости сестер друг к другу, в которой было даже что-то таинственное и непостижимое. Он заключил Стефани в объятия.
— Я люблю тебя. А ты любишь меня. Мы это не выдумали; мы не гнались за несбыточной мечтой. Мы ухватились друг за друга, как за соломинку в отчаянии. Мы с тобой вместе по собственной воле, и мы отдали друг другу все, что у нас было, самих себя. А то, чем мы были раньше, не имело значения. С того момента, когда к нам пришла любовь, наше прошлое перестало иметь власть над жизнью, которую мы начали строить сообща. Мы понимали, что будем меняться, и что наша жизнь тоже будет меняться, но мы сами этого хотели. Оттого мы и были счастливы. Хочу, чтобы ты это не забывала.
— Не забуду, — серьезно ответила Стефани. — Да и не смогла бы забыть. — Вскинув руку, она провела пальцами по его лицу. — Я люблю тебя. Но все так сложно… Я расскажу тебе обо всем попозже, обещаю. Расскажу все от начала до конца. Но нам с Сабриной надо разобраться в своей жизни, причем разобраться наедине, и я не вижу, чем ты можешь нам помочь.
Наблюдая за ней, он видел, что она меняется прямо на глазах, становясь сильнее, решительнее, увереннее в себе. Это потому, что теперь она вернула себе свое я, подумалось ему. То, что она обрела память, а рядом с ней теперь сестра, помогло ей заполнить пустоты, с которыми мне, даже при нашей страстной любви, справиться было не под силу.
— Я буду наверху, — сказал он, поцеловал ее и ощутил на губах ответный поцелуй, в который она вложила ту же страсть, с которой целовала его ночью, несколькими часами раньше, и, уходя из комнаты, он унес с собой эту страсть, которую — если только в мире есть справедливость — никто и ничто не может у них отнять.
Стефани стояла у плиты спиной к Сабрине и ждала, когда вода закипит. Леон вышел, и она почувствовала вдруг такую дрожь, что едва смогла снять с плиты чайник.
— Давай я помогу, — послышался голос Сабрины, подошедшей сзади.
Стефани не обернулась.
— Мне страшно.
— Мне тоже.
В комнате повисли невысказанные слова и вопросы. Радость, охватившая их в первые минуты встречи, постепенно перешла в душевное смятение.
Попытаешься ли ты забрать своих детей? Как поведешь себя с Гартом? Захочешь ли ты вернуться домой? Ведь теперь это мой дом, моя…
Согласишься ли ты оставить мою семью? Уступишь ли мне место рядом с ними или будешь бороться? Ведь это моя семья, мой дом, мои…
Но ни та, ни другая были не в силах произнести это вслух.
Сабрина налила кипяток в фарфоровый чайник с красным узором.
— Пакетики с чаем, — пробормотала она. Стефани открыла буфет, достала их целую горсть, потом сняла с верхней полки две кружки в бело-красных тонах, в тон чайнику для заварки.
— Ах, как все это странно! — воскликнула Сабрина. Сквозь внезапно навернувшиеся на глаза слезы она глядела на ярко расписанные кружки. — Мы теперь вместе… нам ничего не нужно бояться, нам бы сейчас только радоваться…
Но сейчас, после долгой разлуки, их слишком многое тяготило: они увязли в трясине того, что сами же придумали год назад.
Сев за стол, они крепко сжали руки и придвинулись друг к другу, почти соприкасаясь головами.
— Расскажи, что с тобой произошло, — попросила Сабрина. — Где ты была в то время, когда ничего не могла вспомнить?
— В больнице, в Марселе. Когда я очнулась, рядом был Макс, а я не знала, кто я такая. Но я не хочу говорить о…
— Тогда тебе и показалось, что кругом одна пустота. Словно туман. Такое же ощущение было и у меня, когда я думала о тебе. Мне казалось, что ты пропала в тумане, в облаке, в пустоте, в каком-то бесконечном пространстве.
— Да, да, вот именно! Все звуки были какими-то приглушенными, и мне было так одиноко. Даже потом, когда у меня бывали счастливые мгновения…
— Да, даже потом, — пробормотала Сабрина.
— Ты понимаешь. Конечно, понимаешь. Ты всегда все понимаешь. А что ты делала? Сабрина, я не хочу, чтобы у нас разговор шел только обо мне. Я хочу, чтобы ты мне рассказала про мою семью, что ты делала, где бывала…
— Я потом тебе все расскажу. Я хочу, чтобы ты рассказала мне про себя, про Леона, про магазин, в котором работала, и про все остальное. Про все — с начала и до конца.
— Нет! — Она вырвала свою руку из руки Сабрины. — Мне нужно все знать про своих детей! Как ты им обо всем рассказала? Они меня ненавидят? Они решили, что меня больше нет в живых! Решили, что я бросила их, а потом погибла…
— Так решил Гарт.
— Да, но…
— Что?
— Ему, наверное, было все равно. У нас с ним жизнь не ладилась… наверняка ты сама сразу разобралась, что к чему. Я побоялась сказать тебе об этом в Гонконге. Побоялась потому, что подумала: ты раздумаешь и не станешь меняться со мной местами, если узнаешь. Наверное, это было видно невооруженным глазом. Он почти не обращал на меня внимания, а мне хотелось поскорее уехать от него куда-нибудь подальше. А когда ты сломала запястье, и я осталась в Лондоне, то для меня это было громадное облегчение. Мне так не хотелось к нему возвращаться.
