class="p1">– Ну что ты, на кой хер он мне сдался? Есть места в твоем организме поинтереснее. Кстати, я тебя еще не простила.
– Но отомстила же с этим…? Слушай, ну честно.
– Эх, Вася. Я не знаю. Была пьяна, – ну ведь честно же говорю. И главное, интригу как держу. Но морда «женишка» сейчас бесценна. Сфотографировать бы на память. Да телефон забыла в ординаторской.
– В девять я за тобой заеду, – вслед мне бубнит куртуазный кавалер. Я иду в палату к моему маленькому пациенту.
Глазенки Ваньки загораются, когда я захожу в палату. Он смешной. Нос конопатый, волосы встопорщенные, словно его током ударило. Портят мальчишку только неровные пятна, похожие на глубокие ожоги.
– Привет, теть Венера, смотри, что у меня, – показывает на тумбочку, на которой лежит яблоко и яркая книжка. – Это мне медсестра подарила вчера. Знаешь какая интересная, там сказки и…
– Слушай, Ванька, а почему фамилия у тебя такая Придорожный? – вдруг спрашиваю я, повинуясь странному болезненному интересу.
– Так меня нашли в канаве. Ну, мамка выкинула, наверное, – равнодушно дергает плечом ребенок. Горло сдавливает болью. И глаза щиплет. Этот ребенок пережил за свою коротенькую жизнь столько боли, без вины. А я себя жалею. Хотя сама свою судьбу ковала. А его не спросил никто.
– Читать любишь, значит? – выдавливаю улыбку. Мне страшно хочется прижать к себе этого ушастого мальчишку, но я понимаю, что не смогу ему ничего дать. И обещать ничего не смогу. Потому что, ну кто позволит мне его забрать из детского узилища? Я не замужем, живу на работе на одну зарплату. Да и дом мой домом можно назвать лишь номинально. – Знаешь, я тоже люблю эти сказки. Там есть история про мальчика, который стал очень сильным и храбрым. Он вырос…
– И что было дальше?
У меня пропадет голос, когда я слышу насмешливый бас, от которого покрываюсь мурашками. Правильными и огненными. Милосский стоит в дверях, подтянутый, с иголочки. Как с фото в глянцевом журнале. Прищурившись, смотрит на нас с Ванькой. И мне хочется провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть этот его взгляд свысока. И пижама моя врачебная, кажется робой бурлака. Зато Ванюшка расцветает в улыбке. И хватает меня за руку. И я молю бога, чтобы он не разжимал своих крошечных пальцев. Потому что выглядеть я буду глупо, если сорвусь с места и сбегу.
– Здравствуйте, – беру себя в руки. Да кто он такой-то? Нас не связывает ничего, мы чужие и практически незнакомые друг-другу люди. – Вы еще не уехали? Жаль. Я то надеялась…
– Да нет, знаете ли. Задержался. Вот решил навестить нашего мальчика. Ты как, герой? – улыбка на губах Матвея сейчас открытая и настоящая. Очень его преображает. Делает похожим на живого человека, а не на небожителя со страниц Форбса, злодея приехавшего уничтожить город.
– Он не наш, – выдыхаю я. Голова кружится. Сердце в груди то замирает, то пускается в аллюр. Надо к кардиологу что ли заглянуть. Мерцательная аритмия вещь поганая. – Ванька, мне пора на обход. Но я еще приду.
– Я отлично. Смотри, какая у меня книжка,-машет мне ручонкой пациент, ради которого не грех было поступиться принципами и гордостью. Переключается на Милосского, на которого смотрит с таким преданным восторгом, что я начинаю… ревновать? – А еще я ел сегодня кашу и пил компот. И капельницы не больно. И…
– Ну, тогда, тебе наверное и мои подарки понравятся, – смеется Милосский. Он – смеется. Смотрит на меня, не сводя глаз и смеется. Достает из пакета коробки, свертки. И я не могу видеть, что он не такой, каким я его себе выдумала. Что он не зло во плоти, а просто мужик, спокойный и внушающий уверенность. Надо идти. Бежать. От себя бежать в первую очередь. Он ведь уедет, а я тут останусь. И миры наши с ним непересекающиеся. И жизни параллельные.
– Вау. Это мне? Это… – восторг в голосе мальчишки тут же сменяются унынием. – Это нельзя. Дядя Матвей. Нельзя. Дорого очень. Да и сразу у меня отберут в детдоме. Как только вернусь. Не надо. Лучше купи мне конфет, я вернусь, раздам всем и все.
Мальчик отстраняется от коробок с дорогим планшетом и наушниками. Только пакет с пижамкой прижимает к себе, и я понимаю, что он стесняется своего белья казенного, в котором лежит со вчерашнего дня. А я дура не доперла ему купить хоть что-то. Я не доперла, а самодовольный сноб догадался.
Выхожу из палаты. В груди дыра размером с марианскую впадину.
– Венера, постой, – словно хлыстом, удар в спину.
– Чего? Что ты хочешь от меня? Милосский, мы с тобой все обсудили. Ты пришел к мальчику, вот и иди к нему.
– Я хотел сказать, что остался для того, чтобы…
– Мне не интересно. Ты понимаешь, что ты врываешься в чужие жизни, совсем не думая о том, что будет дальше? В мою, в жизнь ребенка этого несчастного, в город этот, который станет призраком, благодаря тебе. Он даже порадоваться подаркам не может, потому что понимает, что ничего у него не будет снова. А ты соберешься, уедешь, и забудешь уже завтра обо всем и обо всех.
– Я хотел как лучше, – он хрипит. И боль в его глазах кажется непритворной. Но… Это просто короткий миг сострадания.
– А вышло, как всегда. Ты, вроде, сказал, что уедешь?
– У меня появилось неотложное дело. Вечером его завершу и уеду, – надо же, как он меняется быстро. Снова ледяной, как статуя. Собранный, каменный.
– Скатертью дорога, катись колбаской. – фыркаю, навесив на лицо маску равнодушия. В душе у меня буря бушует. Разрушительнее торнадо, ураган.
– Ты все-таки невообразимая…
– А ты обычный. И знаешь, я сегодня иду ужинать с Вазгеном. Наверное, мне надо тебе спасибо сказать, за то что глаза мне открыл на мою жизнь.
– Да, ты невообразимая…
– Стерва?
– Дура, – выплевывает он, и вдруг резко притягивает меня к себе. Голова кружится опупенно, когда каменные губы сминают мой рот. Черт, что он творит? Что…
– Отпусти, пусти сказала. не дай бог мойц жених увидит, – шиплю я. Куда там. Надо делать что-то. Что-то, чтобы спасать остатки разума. Вцепляюсь зубами в его губу. Чувствую привкус крови. Он рычит, разжимает руки. И я бегу по коридору, позорно поскуливая. Лицо горит, хоть прикуривай. Мне кажется. я насквозь пропиталась запахом его одеколона. И еще, я снова, окончательно и бесповоротно, разрушена до основания.
– Я сегодня уеду вечером. И знаешь что?
– Что? – резко оборачиваюсь. Ненавижу его. Ненавижу за то, что он сотворил со мной. Ненавижу так, что хочется биться в истерике.
– Да пошла ты, – хрипло выплевывает этот чертов мерзавец. – На хер.
– Обязательно. Сегодня вечером и пойду. С удовольствием. К жениху моему. Может хоть не забуду, как сходила в этот раз. А ты проваливай. Смотри только боты свои лаковые не потеряй, когда бежать будешь. Кстати, как пену то выковырял?
Он молча идет в палату к Ваньке. Не оглядываясь, твердо, как терминатор. Он сегодня уедет. Он уедет… А я останусь.
Матвей Милосский
Это вкусно. Реально вкусно. Сто лет не ел пожарскую котлету с картофельным пюре. С трудом сдерживаюсь, чтобы не наброситься на еду, словно голодный. И масло, оплывающее на, присыпанной укропом, картошке, кажется мне сейчас почти золотым. Черт, да я уж не помню когда ел что-то с аппетитом. Чувствуя вкус. А в этом городе… В этом городе, я будто просыпаюсь.
– Вам нравится? – спрашивает меня человек, сидящий напротив. И я слышу в его тоне едва прикрытое удивление. Ресторан почти пуст. Может еще рано, а скорее всего люди не хотят платить деньги за то, что могут приготовить и съесть дома у телевизора. Забредают сюда только несчастные, которым больше некуда податься. Ну, или парочки, в которых кавалер решил сразить широтой души наповал свою даму. Но сейчас и таких рыцарей не присутствует в харчевне, дешево обустроенной на манер рыцарского замка.
– Это не ресторанное блюдо, конечно. Странно, что его подают здесь. Но… Да, мне нравится.
– Послушайте, я не понимаю, почему вы изменили свое решение? Вы ведь не потребуете взамен мою душу?
– Ну, во-первых,
