Маню привёз её мужчина, язык не повернётся назвать парнем. Он взрослый, жутко огромный, дебильный хвостик на макушке, но… красавец. Не поспоришь. И Маша с ним очень правильная, красивая и воздушная девочка с идеальной укладкой и хорошеньким личиком. Они как будто две суперзвезды.
Макс — он же Важный Птиц, он же Мужчина Мани — доводит мою племянницу до беседки и усаживает за стол, а сам окидывает меня с ног до головы пристальным взглядом, будто я под столом могу прятать пушку, чтобы пристрелить его ненаглядную.
— Что? — я развожу руками, а потом ставлю перед Маней бокал и наполняю его вином.
— Ничего, позвони, как закончишь, — говорит он Мане, кивает мне и отчаливает.
Я смотрю ему вслед и понимаю, что он как бы старше меня, а считается мужчиной Машки, моей маленькой девочки.
— Привет, — тихо здоровается она и поднимает на меня робкий взгляд. — Ты чего?
— Просто. Спросить, как ты, — говорю это и понимаю, какая косячница, и как, наверное, во мне Маня разочарована. Несколько дней назад я хотела разрушить её отношения с тем самым мужиком. Не из вредности, а потому что… испугалась. — Испугалась, — произношу вслух.
— Что?
— Я испугалась за тебя. Я испугалась, что ты маленькая и беззащитная, а он большой и страшный. Испугалась, что он поиграется и уедет в свою Америку. И что Марк ушёл — тоже испугалась, потому что тоже виновата. Прости, Мань.
— Неля, — шепчет Маня, глядя на меня во все глаза, а потом делает большой глоток вина. — Всё хорошо, — она кивает и вытирает набежавшие слёзы.
— Не реви, — вздыхаю я.
— Как Марк? — она меняет тему, но я вижу, как подрагивают её пальцы, и как она всё ещё часто дышит, чтобы не заплакать.
— Он не помнит. Последние десять лет. Вернее, он что-то помнит, что-то нет. Что мы решили разводиться — не помнит. Что мы женаты и у нас трое детей — тоже нет. Что я стерва — не помнит. Что я…
— Слушай, — Маша отвлекается от слёз и наваливается на стол. — Вопрос на миллион. А что изменилось?
— То есть? Всё.
— Нет же. Поговори со мной, как со взрослой!
И я охреневаю. Поговори со мной, как со взрослой… Это почти заклинание какое-то, которое вводит в ступор. Мне вдруг становится ясно, что не Соня мой ближайший уходящий поезд, а Маня. Первый ребёнок в моей жизни, которому уже лет столько, что даже папенька отпустил “взамуж”.
Я позвонила сегодня не маме, потому что не чувствовала никогда ее поддержки, и мне правда жаль, но это так. Я позвонила Маше, потому что она была первым младенцем появившемся в моей жизни. И ближайший человек, которого Маша бы назвала мамой — я, не Лара. Не моя мама. Я.
— М… о чём? — я понимаю, что не умею. Я откровенна, максимально. Но, как выяснилось, с Маней есть барьер.
Я рассказывала ей когда-то про месячные и секс. Это не было неловко, я была старой мудрой совой лет двадцати с хвостиком. Было по фану тренировать своё материнское слово, когда в кроватке крошка, а теперь взрослая версия дочки задаёт вопросы, и не о будущем, а о том, что актуально прямо сейчас. И вот снова. Сидит передо мной Маня и задаёт вопросы, которые далеко не теория — это раз. Про меня родимую — это два.
Ей не поучения интересны, не “не делай так”, а “я делала так”. Примеры. Горькая правда. И мне страшно, потому что кажется, что это мой главный экзамен.
— Что изменилось за десять лет. Просто статистику. Сухую и суровую, — Маша улыбается, и я вижу, какая она смелая сейчас. И завидую, потому что мне не у кого было спросить, так себе оправдание, из той же оперы, что “а мы в поле рожали”.
— Ладно, давай попробуем. — Я заинтригована. — Первое. Я стала намного сильнее. Я перестала просить о помощи, даже элементарной. Мне стало “проще самой сделать”.
— Это плохо?
— Сейчас понимаю, что да. Что это расслабляет. Представь, что кто-то станет всё за тебя делать. Станет сам уносить твои вещи в стирку, потому что ты “точно не то и не с тем постираешь”. Сам готовить и не просить помощи, потому что “проще самой”. Сам варить кофе утром, сам… — Маня морщится. Ясно, конфетно-букетный и кофейно-омлетный период в самом расцвете. — Так вот. Сам. Сам. Сам. Ну, точнее, сама… а потом смотрю такая и… ну он и не парится. А я всё сама, всё умею. Мне уже будто и не нужна помощь. Сначала я гордилась этим, а потом пробило на обиду, что я всё сама. А теперь понимаю, что он, наверное, не виноват. Я отказывалась долгие годы от помощи, а потом обиделась, что её нет. Как-то так.
— Понятно. Дальше?
— Мм… мы перестали сидеть и обниматься. Не во время фильма, а просто так. Во дворе, на балконе там.
— Почему?
Я пожимаю плечами и пытаюсь найти ответ, но не могу.
— Не знаю. Потому что. Перестали касаться друг друга. Я раньше могла часами гладить его шею или перебирать волосы. И мы могли просто целоваться, без намёка на продолжение. Ещё я перестала смотреть сериалы. Просто не до них, нет времени.
— Это не ок?
— Не ок. Нужно что-то любить, помимо детей, мужа и дома. Как хобби, только ещё более личное. Книжки и сериалы, которые смотришь лично ты — это как нижнее бельё. Интимно. Это время, которое только для тебя.
— Дальше.
— Музыка. Я перестала слушать свою музыку. В машине у нас “За окном опять сугробы” и ещё что-то в этом духе. В доме нет-нет, а попсятина.
— А она ему не идёт совсем, — начинает петь Маня, щёлкая пальцами и пританцовывая, и я смеюсь.
— Вот-вот… Я пыталась слушать музыку в наушниках, пока убираюсь, но меня затыркали “Ма-ам, ма-ам, ма-ам!” Я стала забывать, что я слушаю. У меня нет плейлиста. Помнишь, у меня вся жизнь была в плейлистах?
— Да-а, — Маша кивает и складывает руки в молительном жесте. — Это было прекрасно. Возьми сегодня вечером и ходи, слушай музыку. Как раньше.
— Пойду, — киваю я. — И даже попытаюсь найти старый плеер. Пф… что ещё… Ну секс, конечно!
— Он кончился из-за детей?
— Нет. Знаешь, мне кажется, что в какой-то момент мы стали понимать, что будем рядом и сегодня, и завтра, и послезавтра. И что если сегодня настроя нет — завтра нагоним. Но долги росли и стали невыполнимы. Потом я стала, наверное, забывать, что хочу секса. Ну не буквально так, но в общих чертах. Стало не то чтобы лень… Блин, не знаю, как объяснить. Стал ценнее сон. А сутки стали почему-то короче. Это наша ошибка. Моя ошибка. Его ошибка. Он стал обижаться, когда я отказываю, а я стала обижаться, что он обижается на меня, когда я херачу на дом и детей. И мы перестали об этом говорить. Стали расти бесконечные обиды. Секс превратился в должностную обязанность, за которую на тебя обидятся, мы перестали расслабляться. Ты входишь в спальню и понимаешь, что тебя нервно трясёт, потому что у вас явно что-то не то. И он же классный, крутой, красивый. Ты знаешь, что будет хорошо! Но вчера он обиделся, когда ты отказала из-за усталости или месячных, и ты помнишь, как тебя это задело. И сдаться сегодня — это… дичь какая-то. Когда произносишь вслух эта такая грёбаная дичь…
— Капец.
— Полный, — киваю я. — Я стала… плакать в душе, когда расстроюсь, а не выговариваться ему. Мы стали как будто… соревноваться в усталости. Он мне про работу, я ему про дом. Он мне про зал, а я ему про йогу. Он мне… я ему… Будто это соревнование кому хуже. И кто кого пожалеет… Я перестала радоваться, что он у меня есть, а до него вообще почти никого и не было. Он был первым, кто меня любит. Сразу за маму и за папу. А теперь… появился супернежный ребёнок Максим, который готов обнимать меня по двенадцать часов в сутки. Есть Егор, который заставляет меня хохотать. Есть Соня, которая такая душевная, нежная и чуткая. С ней можно говорить о высоком. Она может проявлять участие. Ещё… Он перестал со мной спорить и специально меня доводить, бесить. На это нужно много энергии, быть сразу злым и добрым. Соблазнять и отталкивать. Все эти игры закончились. А я же это чертовски обожала, на этом держался мой азарт. Но у меня стало не хватать времени, чтобы беситься. Марк стал пресным, спокойным, обычным.
