уходит лето, осенние ветра выдувают из жилищ остатки тепла. Как только твое сердце перестает биться под моим ухом, замедляется и мой пульс.* * *
Все дни мы носимся с различными поручениями, и отпечатки наших кедов навечно остаются в городской пыли. На этой неделе мы собирали за городом клубнику, и мои руки покрылись солнечными ожогами, но я не жаловалась – только еще яростнее стремилась к новым свершениям. И они не заставили себя долго ждать: одинокая женщина три вечера плакалась нам, всем четверым, рассказывая о своих проблемах, – счет пополнился на тридцать тысяч. Ли и его сумасшедшая фанатка изображали пару перед ее подругами – десять тысяч. Ротен починил чей-то ноутбук – пять тысяч. Еще он взялся за ремонт и моего телефона, но честно предупредил, что замененные детали будут китайскими.
Все это время сердце растерянно сжимается от едва заметной, очевидной только для меня перемены: Макс превратился в странно тихого, задумчиво отстраненного холодного человека. Эти изменения в нем откровенно пугают. Каждую ночь мы засыпаем вместе, но каждое утро он быстро разжимает объятия и уходит.
В течение дня, случайно соприкасаясь локтями, расходясь в узких дверных проемах, сталкиваясь под столом коленками, мы отскакиваем друг от друга, как пугливые птицы. Не желаю, чтобы он понял, насколько это ранит глупую девочку Герду. А ранит ее это чертовски больно.
В затяжных марафонах по городу, с рюкзаком наперевес, я бегу вслед за братом и с упорством маньяка клею и клею листовки с криком о помощи. Клею их поверх сорванных. Снова и снова.
* * *
С утра стеной льет дождь, капли шарахают по стеклам и карнизу, с шипением присоединяются к ручьям на асфальте и уплывают через ливневки и подземные коммуникации в далекие дали, чтобы снова стать морем.
Хрустальная, давно состарившаяся люстра в полумраке загадочно подмигивает стекляшками с потолка. В гулкой комнате только он и стены защищают от дождя, создают иллюзию защиты от всего мира.
Не хочу впускать в голову ни одной мысли, но мне приходится продрать глаза, потому что откуда-то со стороны дивана доносится забористый матерный загиб.
Макс ожесточенно переписывается с кем-то со своего видавшего виды смартфона, а потом тот принимается отчаянно жужжать.
– Алло! Да, Кома… Максим. Что? Ага… Да. Блин, вы сейчас серьезно? – И он долго вслушивается в голос на линии.
Нажав на отбой, Макс в два прыжка подскакивает к моей кровати, по-турецки садится на пол возле нее и варварски меня тормошит. Его усталые глаза снова светятся заразительным дурацким азартом с отливом безумия.
– Израненный солдат! Подъем! Есть дело!
* * *
Ротена и Ли видно издалека: перевесившись через перила у входа в городской Дворец молодежи, они соревнуются в харкании на дальность. С переменным успехом перепрыгивая лужи, мы с Максом спешим к ним, и после шумного приветствия братец обрисовывает ситуацию.
…Все утро какая-то дама ездила ему по ушам, пытаясь внушить, что она из министерства культуры. Она задвигала какой-то бред о том, что газета «Вечерний город» заинтересовалась историей их группы и сбором средств, и предлагала при поддержке самого министра устроить для Вани благотворительный вечер. В завтрашнем номере газеты выйдет большая статья обо всем этом.
– Нам предлагают сыграть на этом вечере, выпрыгнуть из штанов, но заставить спонсоров отстегнуть для Ваньки денег… Хоть «Разлуку» спеть, но слезу вышибить!
Ли плюет под ноги:
– Мое имхо, что это полный отстой…
– Один хрен нам придется это сделать. – Ротен наклоняется, забирает свой рюкзак и вешает его на плечо. – Где тут вход?
Мы заходим в фойе, украшенное лепниной и устланное красными ковровыми дорожками, поднимаемся по мраморной лестнице на второй этаж, через боковой вход вываливаемся на пыльную сцену. Огромный бородатый дядька, представившийся звукорежиссером, глубоким баритоном разъясняет, что все инструменты в нашем полном распоряжении, репетировать можно по два часа каждый день до самого выступления, и выплывает из зала вон.
Ротен выуживает из рюкзака палочки, садится за барабанную установку и пытается выдать ритм, но почти сразу сбивается.
Ли и Кома стоят над гитарами и озадаченно чешут репы.
– Ну, и что будем делать, чуваки? – бормочет Ли.
– Метать бисер! – отрезает Макс, хватает гитару, подрубает ее к усилителю и перебрасывает через плечо ремень.
Отхожу в сторонку, сажусь прямо на сцену, сгибаю ноги, упираюсь в колени подбородком. До недавнего времени в моей жизни не было ничего невозможного. Ради престижа, статуса и рейтинга я могла сделать все. Главное, падая на дно, делать вид, что все так и было задумано. Но беда в том, что падать временами было больно даже мне.
Макс нервно шарит в кармане, достает медиатор, бьет по струнам и сквозь шум, писк и гул ненастроенного оборудования сорванным голосом орет какую-то матерную песню.
Звук вырубается, Макс стаскивает гитару и кладет ее на пол под ноги.
Ротен, качая головой, вылезает из-за установки:
– Кома, я знаю, что от всего этого тебя ломает. Не тебя одного, но… Прошу, вымой свой рот с мылом!
– Не, чувак, это уже клиника. Смахивает на синдром Туретта. Когда он матерится, он себя не контролирует… – разводит руками Ли.
– А вы предлагаете петь для них песни Славика? – заводится Макс, его щеки краснеют от ярости.
В таком раздрае Макс предстает передо мной впервые. Он сжимает кулаки и прет на Ли, я, пробуксовывая несколько секунд, срываюсь с места, хватаю его за руку и волоку за собой в полумрак бокового выхода. Макс покорно плетется следом, опирается спиной о стенку, убирает с лица челку и глубоко вдыхает.
– Успокойся! – быстро шиплю я. – Что с тобой? Настолько сильно ломает? Вы все равно должны это сделать. Ради Вани. Сыграйте что-нибудь нейтральное, не ваше. То, что все узнают. То, что всех зацепит!..
Макс подается вперед, находит мою руку и рывком тянет к себе – от неожиданности я теряю равновесие и падаю прямо ему на грудь. Макс упирается подбородком в мое плечо и крепко меня обнимает. Долго-долго. Коленки дрожат и подкашиваются, удушливое оцепенение и ужас растекаются по артериям, сосудам и капиллярам. Только что он
