туда. Словно лазейку какую-то оставляю для себя, попытку спрятаться хотя бы в своих собственных чувствах.
Я совсем не уверена, что вернуться к нему — это правильно. Даже ради ребенка. Да, малышу нужны оба родителя, но оставаться вместе только из-за этого — не выход. Как мы жить-то будем, если присутствие мужа не вызывает ничего, кроме раздражения? Да и непохоже совсем, чтобы Макс сильно радовался и моему возвращению, и беременности. Принял, как данность, скорее. И решил проявить благородство.
— Тебе тяжести нельзя поднимать, — он делает попытку все-таки пойти со мной, но как раз эту показательную заботу и не хочется принимать. Я чувствую себя вполне прилично и способна справиться самостоятельно. И если он больше не может быть любимым мужчиной, то нянька мне точно не нужна.
— Не перегибай, Максим. Мне вообще не хочется возвращаться домой, будешь давить — передумаю.
— Спасибо за честность, — хмыкает муж. — Никогда бы не подумал, что мы будем вот так разговаривать. Словно посторонние люди. А ведь последняя наша встреча была совсем другой. Поверить не могу, что так быстро все поменялось.
Он стоит совсем близко, так что становится видна даже тонкая сеточка морщин на коже. Засохшая ссадина от бриться на подбородке, совсем маленькая, я раньше и не замечала ее. А в глазах добавилось усталости. Они серьезные и печальные, несмотря на то что на губах застыла улыбка. Но я ведь тоже пытаюсь улыбаться, хотя внутри все горит от боли.
— С сексом у нас никогда не было трудностей, Макс, — я отвожу взгляд, потому что понимаю: если продолжу рассматривать мужа, сердце просто не выдержит. Я забуду про все, что было, и снова поддамся его влиянию. И возможно станет легче… но только на время. Проблема-то не делась никуда. — Поэтому и ТА встреча была другой. Так же удобно, правда? Просто заниматься сексом, без всяких обязательств. Но для этого и брака не нужно.
— Опять ты передергиваешь! — он хмурится, отступая к подъездной двери. — Но я не собираюсь с тобой ругаться. Устал до жути. И на работе, и от этих наших разборок. Поэтому давай спишем все на действие гормонов и поговорим потом. Когда ты успокоишься. Хочешь собирать вещи в одиночестве — пожалуйста. Сумку только не таскай. Как закончишь, набери меня, я поднимусь, заберу.
***
На сборы у меня уходит минут пятнадцать: ведь и не разбирала почти ничего, но звонить Максиму я не спешу. Наоборот, специально тяну время. С какой-то детской мстительностью хочу добавить ему как можно больше неудобств. Чтобы надоело ждать, и он уехал. Вернулся на свою любимую работу. Там же наверняка все уже без него пропадают.
Даже раз за разом прокручиваю в голове сцену, как Макса вызывают срочным звонком на очередную операцию, и он тут же срывается, уже из больницы присылая мне покаянное сообщение.
Это был бы такой замечательный повод оставить все, как есть. Не возвращаться к нему! Разозлиться, обидеться, заявить, что я никуда не поеду. Но время идет, и, раз за разом выглядывая в окно, я вижу одну и ту же картинку: моего мужа, стоящего у машины. Он даже в салон не садится, хотя погода для прогулок сейчас более чем неподходящая. Понимаю, что Максим замерз скорее всего, но и это не становится достаточным аргументом, чтобы прекратить тянуть время. Дурацкая женская мстительность: я хочу, чтобы ему хотя бы в такой мелочи стало плохо. И когда очередной порыв зимнего ветра дергает приоткрытую форточку, кидаю очередной взгляд в окно на стоящего у машины мужа, но снова ему не звоню. Сажусь за стол и придвигаю к себе недочитанный дневник.
Ленинград, декабрь 1941 года
Дни смешались в какую-то однообразную, напряженную череду событий. Черно-серое небо, почти постоянно затянутое тучами, нависало над городом, делая жизнь еще более угрюмой. А ветра не прекращались. Казалось, они дули со всех сторон, рвали с деревьев одинокие, случайно оставшиеся там листочки. Проникали сквозь прохудившиеся рамы в квартиру, заглядывая в каждый угол.
Вместе с этими ветрами летел снег. Много-много снега. Так много, что просто ходить по улицам было тяжело. Силы таяли с каждым днем, и те расстояния, которые Шура прежде преодолевала без труда, теперь казались чем-то немыслимым.
Она привыкла к постоянному гулу, который не утихал даже на ночь. Давно спала, не раздеваясь, укутываясь помимо одежды еще и в старенькое одеяло, накрываясь с головой. Только теплее не становилось. У нее будто выстыло, вымерзло все до самых внутренностей. И тело замерзло, и сердце. И все чувства. Самой себе напоминала машину, какой-то заведенный механизм, действующий по определенному сценарию.
Чаще и чаще хотелось просто закрыть глаза. Чтобы все прекратилось. Уснуть и больше не просыпаться, не возвращаться в мир, где остались только боль и холод. И еще постоянный, мучительный голод. Он не стихал ни на мгновенье, лишь увеличивался с каждым днем. Терзал густой, нудной болью, скручивающей живот и оттуда расползающейся по всему телу. Драл горло непроходящей тошнотой. Даже после скудной еды не становилось легче, наоборот, тошнота усиливалась, и Шуру начинало мутить. Сознание наполнял вязкий дурман, в котором воспоминания смешивались с реальностью, и между ними словно стиралась грань. Девушка уже не могла понять, что происходит и в какой момент что-то сломалось в ее мире.
Она перечитывала письмо мужа, раз за разом всматриваясь в уже выученные наизусть строчки, и все время пыталась увидеть в них что-то новое. Что-то, чего не заметила сначала. Ведь должно же было существовать какое-то логичное объяснение происходящему! Ее любимый, дорогой Ваня не мог так с ней обойтись. Смотря в глаза смерти, чувствуя ее смрадное дыхание, разве сумел бы он оказаться предателем?
Что-то не складывалось… В измученном, затуманенном разуме Шура прокручивала все их прожитые вместе дни. Даже посчитать умудрилась. Их брак продлился чуть больше года. Триста восемьдесят дней. Двенадцать с половиной месяцев. 9120 часов. Так ничтожно мало… Но за эти часы муж не просто стал ее частью. Под кожу проник, впитался в кровь. Врос в нее. Они, кажется, даже думали похоже. Мечтали об одном и том же, любили так, что захватывало дух… А потом… Что случилось потом?
Встретил другую женщину? У Шуры не осталось слез, она ложилась на кровать, подтягивая колени к груди, обнимала сама себя и беззвучно скулила, кусая губы и отчаянно стараясь вырваться из плена этого безумия. Найти тот самый, единственно правильный ответ. Принять… или простить? Только не выходило. У нее ничего не выходило!
Где-то раз
