Но Бруно не осмеливался вернуться во Францию даже на несколько недель, чтобы навестить Мари. Замок Ларошфуко находился довольно далеко от Вальмона, но французские аристократы тут же раструбят о том, что Бруно де Лансель вернулся на родину после долгого и странного отсутствия. Его отец непременно узнает об этом, а Бруно хорошо помнил, что запрет Поля и его угрозы оставались в силе, хотя прошло уже шесть лет. Поль сдержит слово. Бруно потрогал шрам над верхней губой.
Почему бы не предложить Мари выйти за него замуж сейчас, до ее отъезда, в тысячный раз спрашивал себя Бруно, но ответ был все тот же: Мари не влюблена в него, она откажет ему так же мило, но твердо, как это произошло с китайской вазой. Тогда он не сможет часто видеться с Мари, проводить с ней свободные вечера, завоевать ее любовь. Правила Мари, которые он уважал, не позволяли ей понапрасну поощрять надежды. Она станет очень осторожна и постарается не оставаться с ним наедине, узнав о его чувствах. Она вежливо устранит его из своей жизни, а Бруно де Ланселя не устраивал статус ее друга.
Конечно, Бруно рисковал потерять Мари во время летних каникул, но он мог потерять ее и теперь — раз и навсегда.
В последнем письме Жанна сообщила, что дома все хорошо. «Господин Бруно, вам будет приятно узнать, что в Вальмоне все в порядке».
— Мистер Хемптон, вам незачем оставаться здесь дольше, — сказал доктор Дэвид Вейц Джоку. Не отходя ни на минуту, тот сидел у дверей палаты Фредди в больнице «Ливанские кедры» с тех пор, как восемнадцать часов назад ее сюда привезли, неподвижную, упакованную в белый саркофаг. Только по прядям волос можно было опознать Фредди. — Я обещаю позвонить вам, как только появятся малейшие изменения в состоянии миссис Лонбридж.
— Я буду рядом, — уже в десятый раз упрямо отвечал Джок.
— Нельзя сказать, когда она выйдет из комы. Это может длиться дни, недели и даже месяцы, мистер Хемптон. Будьте благоразумны.
— Я знаю. — Джок повернулся и пошел прочь, чувствуя, как на него нахлынула волна сильной и необъяснимой неприязни к Дэвиду Вейцу. Этот человек слишком молод, чтобы руководить, убеждал себя Джок. Он позвонил Свиду, чтобы тот приехал разобраться с ним.
Сорокадвухлетний Вейц был самым молодым за всю историю существования больницы руководителем неврологического отделения. В «Кедрах» не было более высокого авторитета. С кем бы ни разговаривал Свид, все считали, что лучше всего, если Фредди займется доктор Вейц.
Эта информация успокоила Джока лишь на минуту. Этот Вейц отдавал приказы врачам, вызывал специалистов, принимая десятки решений, о которых он тут же информировал медсестер, круглые сутки дежуривших возле Фредди. Однако ни одна из них не потрудилась хоть что-то объяснить Джоку — все они, как и доктор, выражались каким-то стенографическим языком.
А между тем Джок не мог ни увидеть Фредди, ни помочь ей; она разбилась вдребезги и была вся изранена. Ни Джок, ни даже они не знали объективно тяжести ее состояния. Этот чужестранец вдруг стал самым главным человеком в мире, единственным, кто может вытащить Фредди, поставить ее на ноги, а ведь он никогда не знал ее, не встречался с ней, не слышал, как она говорит, как смеется, не видел, как она ходит, и даже понятия не имел о том, как… важна… как необходима Фредди Джоку.
Жизнь Фредди оказалась в руках этого человека, а это означало, что Джок полностью зависел от Вейца и ненавидел его за это. Ему хотелось схватить за плечи этого высокого доктора и трясти до тех пор, пока выражение самоуверенной сдержанности не исчезнет с его лица, пока не слетят и не разобьются его очки. Джоку хотелось наорать на него, заставить его сделать все, чтобы Фредди было хорошо, очень хорошо… ему хотелось, чтобы этот ублюдок боялся его и понимал, как много поставлено на карту. Если Вейц не сделает всего, что нужно, он убьет его собственными руками… и вместе с тем Джок не решался хоть как-то задеть его.
Джок ходил взад и вперед по коридору и злобно думал о медсестре, пытавшейся сказать ему, какое чудо, что Фредди выжила после такой катастрофы. Да что она вообще понимает! Конечно, Фредди жива! Слава Богу, она не разбилась насмерть, но разве они не могут объяснить все это другими словами? Фредди неудачно приземлилась, очень резко и на слишком большой скорости. Люди не умирают от неудачного приземления, у них бывает сотрясение мозга, они ломают ногу или ключицу, иди даже много костей, но кости можно вправить, никто не умирает от перелома костей. Что означают эти слова Вейца «закрытое повреждение головы»? Если череп не поврежден, в чем же дело?
В коридоре стояли стулья, и Джок заставил себя присесть на минуту. Он прошагал уже столько километров, что едва передвигал ноги, но сидеть было еще труднее. Когда он ходил, ему казалось, что он чем-то занят, а не бесполезно ждет. Джок присел на кушетку, сделав вид, что расслабился. Такую позу он принимал возле самолета, когда в эскадрилье объявлялась двухминутная готовность перед наступлением приказа о боевом вылете.
«Будь прокляты эти некомпетентные, преступные идиоты в Бербанке, — подумал Джок, — как же могли они не закрыть вчера аэропорт! Никому нельзя было разрешать вылет в такую погоду. Будь прокляты и эти неуклюжие идиоты из кофейного магазина в аэропорту Каталины, которые спустились в ущелье, чтобы вытащить Фредди. Бог знает, сколько вреда они ей причинили, пока тащили наверх, как мешок с картошкой. Боже, какое ужасное место для приземления в тумане! Будь проклят этот аэропорт в Каталине на высоте 450 метров, без башни, без радиосвязи — его надо разбомбить вдребезги, чтобы никто и никогда там больше не приземлялся». Джок даже не задумался над тем, что Фредди пыталась совершить посадку при нулевой видимости. Может, она сбилась с курса, потерялась в этом плотном тумане — это единственно возможное объяснение того, как она очутилась рядом с этими предательскими смертоносными скалами. Фредди всегда была очень осторожным пилотом.
«Что же заставило ее вчера отправиться в полет на рассвете? Какая сумасшедшая мысль пришла ей в голову?» — в отчаянии спрашивал себя Джок, думая обо всем, что он хотел объяснить Фредди, вспоминая то, что не успел ей сказать и повторял про себя бессонной ночью после бала «Орлиной эскадрильи». Он собирался прийти к ней в то самое утро к завтраку и заставить выслушать все, чтобы она поняла и простила его. И это обязательно произошло бы, потому что он любит ее. И не говорите, будто Фредди не была готова полюбить его! Разве можно… потерять… настоящую любовь именно тогда, когда обрел ее?
«Легкая арматура потолка похожа на мертвое крыло самолета», — подумала Фредди, смутно сознавая, что у нее уже и раньше появлялись такие мысли, возвращавшиеся снова и снова и постоянно сверлившие мозг. Может, она теперь в аду и навеки обречена неподвижно лежать в одиночестве, неспособная даже подать голос, на самом дне белой чаши, до краев заполненной черной угрожающей водой. А наверху опять темное пятно мертвого крыла в стеклянной арматуре, и в него вновь упирается ее взгляд. Уж не зеркало ли это? Или это темное пятно в арматуре — она сама? Неведомая ей прежде паника охватила ее; в висках стучало: она знала, что никогда не сможет позвать на помощь. Фредди открыла глаза, но рот ее был закрыт, а руки — неподвижны. Она была заживо погребена.
