когда они подъехали друг к другу вплотную.
— Да, закончил все.
— На Змеевке решил проблему?
— Решил.
— Хорошо. Если еще что возникнет — сообщай.
— Угу.
И разъехались. Она даже не глянула. Не успел двинуться, как уже что-то звонким своим голоском спрашивала у дяди Стаха. Обернулся сам на этот голос, а там — высоко поднятая голова, длинная шея, прядка волос, подхваченная ветром. Ровная спина. Тоненькая талия. И… охрененные ноги, которые обхватывали лошадиный круп. Просто охрененные ноги.
Он видел ее накануне вечером, да и этим утром.
Вчера из дому выходил, топал в гараж, а она… на балконе. И в полотенце. Нет, там и видно ничего не было. Джинсы и махровая пушистая ткань, которой она обернулась, как одеялом, но Кречет оторваться не мог. Одна мысль, что мокрая майка, под которой никакого белья не угадывалось, снята, и это полотенце — даже не одежда, прошибла током по позвоночнику и ниже пояса.
Она задрала голову и смотрела в небо, и мелкие дождинки ложились на ее кожу, на волосы, впитывались махрой. Наз забыл, как дышать, боялся пошевелиться, спугнуть боялся. И дальше идти не мог, как магнитом прилепило. Интересно же? Так и стоял в тени высокого грецкого ореха под серым, едва начавшим светлеть, но все еще без ясных синих прогалин небом, пялился. Аромат роз окутывал их обоих, из него не было никакого спасения. И будто околдовал, лишил воли. Не пускал с этого места. Панночка и не видела ничего. Улыбалась чему-то своему, о чем он понятия не имел и даже не знал, хочет ли знать. А потом с той же улыбкой ушла в комнату, скрипнув балконной дверью.
И он тоже заставил себя уйти. Дел еще невпроворот, а тут эта…
Наутро ноги уже сами понесли его под балкон Миланы. Ранняя рань, еще даже прохладно. Спят все, в доме только-только начинает негромко копошиться обслуга, он же успел сгонять на клондайк, расставить патруль. Ему хорошо, мать уехала в областной центр на обследование, будет только к следующей неделе, вот никто и не донимал вопросами или просьбами. У него есть Тюдор, который ждет тренировки. Они никогда не начинали охотиться раньше середины июля, но с кречетом нужно было заниматься каждый день. Почему под панночкиным балконом?
Нет, ну а где? Они всегда на этой лужайке. И ничего в том нового нет.
И все равно, что дверь балконная приоткрыта — как вчерашнее полотенце, закрывающее тело, но не дающее покоя.
И не суть важно, как зашлось сердце, когда Милана вышла не иначе как на его голос. Сонная, растрепанная, в невесомой светлой короткой ночной сорочке на тонких бретельках и с разрезом на ноге, открывавшей бедро почти до самой линии бикини. Хоть в рекламу женского белья ее. Или там, в «Playboy».
Тюдор, взметаясь вверх, пролетел совсем близко от нее, но ее это не испугало и, вроде, даже не удивило. Она только улыбнулась то ли ему, то ли утру. И наблюдала за полетом, совсем не видя его, стоявшего теперь куда как ближе к балкону, чем накануне. Назар не выдержал. Достал приготовленное вабило — чучело голубя с привязанным к нему куском мяса, туда, где должна быть голова. Махнул им в воздухе несколько раз, выставив вперед руку в перчатке. И Тюдор ломанулся вниз за своей добычей. Следом за ним и Милана опустила голову, наконец наткнувшись на него взглядом.
Ох и глазищи. С ума сойти можно. Она что-то спрашивала, он односложно отвечал, вдруг осознав, что сегодня с кречетом не тренироваться, а красоваться пришел. А когда она снова ушла, остался на лужайке под окном с чувством, что выглядит идиотом, который и разговаривать толком не умеет.
«Ромео рудославский», — мрачно подумал он, и настроение его покатилось вниз. А потом еще и Никоряки добавили со своей хитрожопостью.
Но глядя вслед им с дядькой, умчавшимся верхом ниже по грунтовке, в сторону леса, Назар снова чувствовал то же самое. Как разряды тока по позвоночнику прошибают от ее вида. И понятия не имел, что это такое и что с этим делать.
Следующий день он продолжал наблюдать, всерьез не приближаясь, но и не выпуская Милану из виду, словно бы проверяя собственные реакции. В дядькином кабинете — запах ее духов. И потом на лестнице, когда он поднимался следом за Стахом за какими-то бумагами в его комнате, с которыми нужно было сгонять в область и заодно мать там проведать.
Потом столкнулся с ней, когда она шла в столовую завтракать, а он — из дома, наружу. Назар вместо приветствия пробубнил что-то нечленораздельное, а она и бровью не повела. Кивнула молча и пошла себе дальше, будто его и не было.
Со стороны наблюдал за ее балконом, на котором она иногда мелькала. И прислушивался. К голосу. Привыкал, как тот кречет должен привыкнуть к голосу того, кто его приручил.
А в пятницу утром застал ее с книгой.
В парке.
В садовом подвесном кресле-коконе, как какую-то фею в капельке росы.
В коротких шортах, очередной маечке, в которой слишком сложно игнорировать высокую девичью грудь и ложбинку, видную в вырезе.
Она забралась в кресло с ногами, удобно устроившись на подушке кораллового цвета, а ее шлепанцы валялись под конструкцией, на траве.
«Дюймовочка-переросток», — подумал Назар Иванович и сам не понял, как оказался возле нее, уставившись сверху вниз на ее макушку, пока она не подняла голову.
Несколько секунд молчала, ожидая, что если этот лесной человек подошел, то объяснит зачем. Но Назар ни звука не издавал, и заговорить пришлось ей.
— Что? — коротко бросила Милана.
— Читаешь? — отмер Кречет.
— Ну не радио же слушаю.
— Угу.
Он снова засопел носом. Потом зачем-то обхватил пальцами металлический каркас, на котором висела «капля». И выдал новый вопрос:
— И что читаешь?
Ее брови невольно дернулись в удивлении. Она почесала острым ноготком лоб и сообщила:
— Книгу.
— А…
Какую книгу она читает, Назар спрашивать не стал. Просто наклонился, потянулся к томику и перевернул, не забирая у нее из рук, чтобы
