как со стола исчезли пустые тарелки и блюда. Хозяин-аристократ вышколил прислугу. Милана сделала последний глоток изумительно вкусного чая, отставила чашку и поднялась.
— Спасибо, было… вкусно и интересно, — с улыбкой сказала она. — Но день был долгим. Спокойной ночи, дядя Стах!
«Спокойной ночи, дядя Стах», — бумкнуло в его голове одновременно с тем, как она задвинула свой стул.
— Отдыхай, — успел произнести его рот как-то совсем автоматически. И Милана вышла, оставив его одного.
«Дядя Стах». Это Назару он «дядя». А ей? Или именно так она и называла его до тринадцати лет, когда он перестал у них бывать, запершись в Рудославе?
Возраст, черт подери, самая несправедливая вещь на свете. Время самая несправедливая вещь на свете. И в этом времени они мерят себя по разным отрезкам. И никакой он для этой молоденькой женщины не дядя, если подумать.
Стах усмехнулся и выдохнул. Ира умерла бы со смеху от этой его озадаченности. И назвала бы павлином за распушенный перед Миланой хвост. Но Ире было проще всего. Она осталась в том времени, из которого теперь запросто могла подшучивать над ним, даже если это всего лишь в его воспоминаниях. В то время как предмет его нежданных волнений спал самым детским сном. Сказался тот самый долгий день, проведенный в поезде, неопределенность ближайшего будущего. И впечатления — новые… непривычные… яркие…
Милана проснулась резко, словно толкнули. Распахнула глаза и в первые мгновения взволнованно рассматривала окружающую ее действительность. Высокий потолок, невесомое, но теплое одеяло, букет распустившихся за ночь розовых пионов в изящной вазе и сумасшедший птичий щебет. Свет был еще рассеянным, ранним и казался серым из-за прикрытых штор. Повернувшись на другой бок, она вознамерилась спать дальше, но сон не шел. В доме слышались чужие, непривычные шорохи, заставлявшие прислушиваться. Утренняя свежесть, проникавшая сквозь открытую балконную дверь, по-хозяйски заполняла комнату. И новый день расцветал как маленькая новая жизнь — немного тревожная, суетливая, но неуловимо прекрасная. Шумящая ветром, заставлявшим шелестеть листву в парке. Звучащая сказочным перезвоном колокольчиков, как будто бы откуда-то из детства. И голосом, врывавшимся в ее пока еще сонные мысли и окончательно уносившим дремоту.
— Тюдор! Тюдор! Ай, красавец, — глубоко, бархатисто, по-мужски зычно. Не заснуть. Никак не заснуть. И потому выскользнуть из-под одеяла, прошлепать босыми ступнями на балкон и вздрогнуть от взмаха птичьего крыла — будто совсем близко.
Огромными, удивленными глазами она смотрела, как крупная белая птица пронеслась мимо балкона, взлетая все выше. Колокольчики ей не снились. Звон и правда стоял в воздухе. Шел от восхитительного пернатого зверя. В золотистых утренних лучах он играл своей мощью и красотой, и у Миланы перехватывало дыхание. Что это? Орел? Нет… орлы больше, больше же, наверное? Может, сокол? Ястреб?
А потом он резко извернулся в воздухе и стрелой полетел вниз. Милана только и успела, что опустить лицо, чтобы увидеть, куда он падает.
Назар.
Стоял на лужайке, выставив перед собой руку в специальной длинной перчатке. На эту самую перчатку птица и села, припав к лакомству, на которое, наверное, он ее и приманил. Назар коснулся пальцами ее головы и что-то сказал. А после бросил взгляд на балкон. Неожиданный для Миланы. Долгий. Внимательный. Странный.
— Зачем это? — спросила она Назара. То ли о птице, то ли о шуме, то ли о нем самом.
Назар несколько секунд медлил с ответом, будто бы пытался понять — и правда, о чем это она спрашивает. А потом сказал:
— Тренирую.
— Для чего?
— Ну… охотиться.
— М-м-м… — понимающе кивнула она. — Забавы для аристократов.
И вернулась обратно в комнату. Досыпать.
4
День в их предгорье тоже полнился звуками леса и трав в полях, рокотом речки, шустро убегающей еще ниже и восточнее. Жужжанием пчел и стрекоз, стрекотом кузнечиков и птичьими захлебывающимися голосами. Иногда по трассе промчится машина или мотоцикл. Изредка — кто пешком пройдет. И чем глубже в сосняк, чем дальше от трассы, тем тише и реже следы человеческого присутствия. Но это иллюзия. И в нечищеных сосновых рощах, забитых подлеском, есть свои тропы, а то и грунтовые дороги, которые куда-то, да ведут.
К прогалинам, с выпиленными деревьями, к раскопанным, размытым канавам, к помпам с водой и разрухе — неконтролируемой и жестокой.
И народ здесь — неконтролируемый и жестокий.
И Назар совсем иначе смотрит, совсем другими глазами, чем накануне. Такая в них мгла, что вот-вот затянет.
— Вроде, уговор у нас был, Петро Панасович, а? — медленно говорил он, глядя как удав на кролика на старого Никоряка, у которого все семейство занято на копальнях, даже дети, хотя Шамрай и запрещал несовершеннолетних. — Стах Шамрай за твоего долбоёба бабок отвалил по зиме, от ментов отмазал, свою часть всю выполнил. А нам шепнули, ты опять за старое взялся. На наших пятках намываешь, нам мелочь отдаешь, а что приличного — так у тебя свои перекупщики появились. Что скажешь? Правду говорят или нет?
— А ты мне покажи того, кто такое шепчет, — сплюнул Никоряк под ноги и вынул из кармана мятую пачку сигарет. Прикурил, выпустил в воздух струю едкого дыма и задиристо заявил: — Пусть в глаза мне скажет.
— Павло! — гаркнул Назар, не поворачивая головы в сторону копателей. — Ты язык проглотил? Было? Нет?
Кто-то в толпе, сошедшейся на клондайке, зашелся кашлем. А потом выдохнул:
— Да своими глазами видел, как его жинка товар передавала заезжим на иномарке. Неспроста же, мужики! Все пашут одинаково, а Никоряк вечно мутки мутит.
— Стукач ты, Павло! — зло плюнул кто-то еще.
— Тихо! — гаркнул Назар и снова глянул на Петра. — Ну так как?
— А ты никак с бабой воевать собрался, а, Назар Иваныч? — ехидно спросил тот.
— С бабы твоей и волоска пока не упало. Но это пока, Петро. Так что ты бы поберегся.
— Не пугай. Пуганые мы.
— Бабки за сына вернешь, понял. До копейки. И чтобы мы тебя здесь больше не видели. Шамрай с людьми, которые слова не держат, не работает.
Никоряк зло отбросил
