— Разве это не взбудоражило собравшихся? — спросил Люк.
— Что-то не заметила. Просто парни от горя малость тронулись. Когда они колотили этими крестами, мне хотелось убежать из города.
— Может, у вас в Нью-Йорке так не принято, но я знаю этих парней, — заявил Люк. — Серьезные люди. Такой уж они выбрали способ показать свою любовь к деду.
— А вообще, из этого можно сделать стихотворение, — принялась размышлять вслух Саванна. — И назову я его… «Крестобойцы».
— Кстати, ты уже закончила стих о лыжном пробеге деда? — поинтересовался я.
— Он еще в работе. Требует шлифовки.
— Неужели за год нельзя было написать? — удивился Люк.
— Искусство не терпит суеты и гонки, — произнесла Саванна.
— Понял, провинциальный братец? — поддел я Люка. — Искусство не терпит суеты и гонки.
— Кажется, мы остались здесь, чтобы проститься с дедом, — как ни в чем не бывало напомнила сестра, поднимаясь с травы.
— Вот тут когда-нибудь похоронят и нас. — Люк вышел на зеленый прямоугольник, поросший травой. — Это место — для меня. Дальше — для вас двоих. Остается еще достаточно земли для наших жен и детей.
— Мне становится жутко, когда люди заранее присматривают себе место на кладбище, — передернула плечами Саванна.
— А мне, наоборот, надо знать, где я буду лежать, когда откину копыта, — сказал Люк.
— Меня пусть кремируют и развеют пепел над могилой Джона Китса в Риме, — выразила пожелание сестра.
— Скромненько, — хмыкнул я.
— Нет уж, сестренка. Я приволоку тебя в Коллетон и закопаю здесь, чтобы присматривать за тобой, — улыбнулся Люк.
— Нелепица какая, — поморщилась Саванна.
— Идемте домой, — предложил я. — Самое время. Толпа соболезнующих уже схлынула.
— Прощай, дед, — прошептала Саванна, посылая воздушный поцелуй могильному холмику. — Если бы не вы с Толитой, не знаю, что бы было с нами.
— Если, дед, ты сейчас не на небесах, тогда дерьмо везде, — заключил Люк напоследок.
Я жил в той части Соединенных Штатов, где не выпадает снег и не растут рододендроны. Третий десяток моей жизни мне больше всего запомнился тренировками нескладных, но подвижных и проворных мальчишек. Сезоны года я делил по преобладающим видам спорта. Осенью это, конечно же, был футбол с его азартом и бросками, посылающими крутящийся мяч под облака. Зимой — скрип резиновых подошв на сверкающем деревянном полу, на котором долговязые парни штурмовали баскетбольные корзины. Поздней весной наступал черед бейсбола и ясеневых бит. Мое наставничество не было пустой страстью; это была миссия по привнесению смысла в детство мальчишек. Я не считал себя первоклассным специалистом, однако не допускал и постыдных промахов. Я не фигурировал в кошмарных снах ни одного из своих подопечных. Моим игрокам ни разу не удавалось побороть фантастически дисциплинированные команды великого Джона Мак-Киссика[192] из Саммервилла. Он был создателем футбольных династий, я — обыкновенным тренером с ограниченными возможностями и кругозором. Но я и не имел болезненного пристрастия к победам. Мои парни выигрывали и проигрывали, и хотя выигрыш нравился им больше, в нем отсутствовало обостренное и возвышенное чувство, какое возникает, когда выкладываешься по полной, но лавры достаются твоему противнику. Я учил своих ребят умению достойно вести себя в любой ситуации. Я говорил им, что выигрыш пьянит, а проигрыш отрезвляет. И то и другое было им совершенно необходимо для взросления и закалки характера.
В маленьком городке я старался вести полноценное существование: наблюдал за полетами птиц, увлекся коллекционированием бабочек, ставил жаберные сети, когда начинался сезон лова сельди, собирал записи Баха и Каролинской пляжной музыки. Я стал одним из тех безвестных американцев, которые живут жизнью среднего класса, но стараются сохранять активность. Используя учительские льготы, я подписался на пять журналов: «Ньюйоркер», «Гурме», «Ньюсуик», «Атлантик» и «Нью рипаблик». Я тогда думал, что этот мой выбор характеризует меня как мыслящего либерала с разносторонними интересами. Мне и в голову не приходило, что этот список изданий свидетельствует о непреложном факте моего штампованного мышления, подчинявшегося клише семидесятых годов. Саванна присылала мне коробки книг, приобретенных во время разных рекламных акций в магазинах «Барнс энд Ноубл»[193]. Она искренне думала, что раз я остался на Юге, я начну стремительно тупеть. Сестра относилась к книгам с благоговением бакалейщика, считающего их чем-то вроде «зеленых марок»[194]. Я понимал, что Саванна тревожится за меня, видя мое стремление к стабильности и безопасности. Она ошибалась, мой «южный недуг» имел куда более странное выражение. Я принес во взрослость ностальгию по утраченному детству. Я страстно желал воспитать своих дочерей на том Юге, которого меня лишили родители. Я хотел сделать мир девочек ярким и разнообразным, чтобы все силы шли на познание окружающего, а не на выживание в непредсказуемом родительском доме. У меня имелись знания, и я мечтал передать их дочерям; суетливая обстановка больших городов для этого не годилась. Я испытывал жгучую потребность быть достойным человеком, и только. Этот огонь поддерживал меня, я считал его своим первым жизненным принципом. Неудача, которую я потерпел, в меньшей степени связана со мной, в большей — с безжалостным стечением обстоятельств. Если бы после окончания колледжа, когда я принял решение вернуться в Коллетон, мне кто-нибудь сказал, что через каких-нибудь десять лет этот город перестанет существовать, я бы лишь посмеялся над неуклюжей шуткой. Увы, век припас для меня больше уроков, чем я думал. Лучше бы их не было.
Через три недели после похорон деда, вернувшись с тренировки, я увидел у нашего дома отцовский грузовичок. Сзади красовалась бамперная наклейка со знаком пацифистов и словами: «Это всего лишь след лапки американского цыпленка». Когда я вошел, отец в гостиной разговаривал с Салли. На коленях у него сидела Дженнифер, а Салли на кушетке меняла Люси подгузник.
— Привет, отец, — поздоровался я. — Хочешь чего-нибудь выпить?
— Это очень кстати, сынок. Меня устроит все, что у тебя есть.
Я отправился на кухню. За мной последовала Салли.
— Может, и тебе сделать выпивку? — спросил я жену. — Или подождешь, пока маленькие тигрицы улягутся спать?
— С твоим отцом что-то случил ось, — прошептала Салли. — Буквально минуту назад он плакал.
— Мой отец? Плакал? — недоверчиво повторил я. — Быть такого не может. Слезы — это от душевных потрясений. Мой отец родился без эмоций, как некоторые рождаются без мизинцев.
