— Будь с ним поласковей, Том, — велела Салли. — Пожалуйста, не подкалывай его. Я возьму девочек и проведаю Толиту. Он хочет остаться с тобой наедине.
— Уж лучше мы с ним куда-нибудь пойдем. Так проще.
— Он хочет говорить с тобой немедленно, — сообщила Салли и ушла собирать дочек.
Когда я вернулся в гостиную, отец сидел, откинувшись на спинку кресла. Он тяжело дышал. Таким потерянным я его никогда не видел. Казалось, он находится не в кресле, а на электрическом стуле. Руки у него дрожали, костяшки пальцев были пурпурными.
— Как успехи твоей команды? — поинтересовался он, принимая от меня бокал.
— Мальчишки стараются изо всех сил. Думаю, у нас неплохие шансы в игре с Джорджтауном.
— Сын, могу я быть с тобой откровенным?
— Конечно, папа. Я тебя слушаю.
— Два дня назад твоя мать собрала свои вещи и ушла. — Отец с трудом произносил каждое слово. — Поначалу я не придал этому особого значения. У нас с ней всякие завихрения бывали, но потом все быстро приходило в норму. А сегодня… я получаю бумаги от шерифа. Она требует развода.
— Печальная новость, — только и мог вымолвить я.
— Ты был в курсе ее намерений? — осведомился отец. — Может, это только я узнал последним?
— Саванна о чем-то таком упомянула после похорон деда. Но тогда я не придал особого значения ее словам.
— Что ж ты молчал, сын? — сокрушенно спросил отец. — Я бы купил ей цветов или свозил бы в самый лучший ресторан Чарлстона.
— Мне казалось, это не мое дело. Я считал, что такие вопросы родители должны решать вдвоем.
— Не твое дело! — закричал он. — Я твой отец, а она твоя мать. Если это не твое чертово дело, тогда чье? На кой мне все это нужно, если она бросит меня? А, Том? Что хорошего останется у меня в этой проклятой жизни без твоей матери? Думаешь, почему я столько лет гнул спину? Я хотел дать ей все, о чем она мечтала. Конечно, не каждый замысел удавался, но я не опускал руки и всегда искал другие пути.
— Рук ты действительно не опускал, — согласился я. — Этого никто не станет отрицать.
— Если бы я хоть раз попал на золотую жилу, твоя мать ни за что бы не сбежала от меня. Ты даже не представляешь, как она любит денежки.
— Почему же? Представляю.
— Вот потому она и вернется, — успокоил себя отец. — Зарабатывать она не умеет, да и стара она уже, черт ее побери, чтобы этому учиться.
— Мама — женщина находчивая. Если она от тебя ушла, у нее наверняка имелся план.
— Она может завалить своими планами весь мир. Вот только баксов у нее нет, чтобы эти планы осуществить… Сын, ну почему она это сделала? Ради чего затеяла эту возню с разводом?
Отец закрыл лицо своими крупными ладонями. Никогда прежде я не видел Генри Винго не то что рыдающим, но даже прослезившимся. Сейчас он плакал. Казалось, он распадается на части. Это не было горем; это была агония человека, который знал, что когда-нибудь ему придется заплатить сполна за все годы своей тирании, длившейся тридцать лет. Способностью к раскаянию отец не обладал.
— Я обращался с ней как с королевой, — всхлипывая, жаловался он. — Я разбаловал ее. Теперь я это ясно вижу. Слишком нежничал. Покупал все, что только она хотела. Позволял строить из себя светскую леди, какой она никогда не была. Потакал прихотям, когда еще в самом начале нужно было показать ей ее настоящее место.
— А ты и показывал, — не выдержал я. — И не только ей. Всем нам.
Отец хотел что-то ответить, но не смог — приступы слез накатывали волнами, угрожая размыть берег его привычной жизни. Мне даже стало жаль отца, пока я не вспомнил свое восемнадцатилетнее ученичество в его «гильдии штормов». «Плачь по своей жене, отец, — хотелось мне сказать. — Плачь по моим брату и сестре. И по мне». Он мог бы рыдать сутками напролет, но ему и тогда не хватило бы слез, чтобы смыть боль и горечь бессмысленных преступлений, совершенных им как мужем и отцом. Нет, не мог я объявить свое помилование человеку, который в детстве ни разу не потрепал меня по плечу и не провел ладонью по моим волосам. Его руки умели лишь хлестать наотмашь и сбивать с ног. Но я чуть не подскочил от изумления, когда отец, несколько успокоившись, заявил:
— Я ведь никогда вашу мать пальцем не тронул. И вас тоже.
— Что? — заорал я, чем вызвал у него новый взрыв рыданий.
Я дал ему успокоиться, после чего присел на корточки рядом с креслом и сказал:
— Вот это, отец, больше всего и бесит меня в нашей семье. В детстве ты меня бил, но сейчас я отношусь к этому спокойно. Прошлое и есть прошлое, его не изменишь. Никому из нас этого не сделать, как бы мы ни старались. Мне невыносимо другое. Послушать вас с матерью — у нас была идеальная семья. А стоит мне вспомнить какой-нибудь мелкий неидеальный эпизод — вы тут же утверждаете, что ничего такого не было. Пойми, отец, сейчас я смотрю на тебя другими глазами. Я люблю тебя, однако ты сделал много чего плохого и нашей матери, и нам, твоим детям. Слава богу, ты не всегда был дрянью. К счастью, нет. Не всегда. Не каждый день и не каждый месяц. Но мы никогда не знали, в какой момент ты сорвешься с катушек, что вызовет очередную вспышку твоей ярости, из-за какого пустяка сильнейший ловец креветок начнет расшвыривать нас своими ручищами. И потому, отец, мы научились вести себя тихо и ходить вокруг тебя на цыпочках. Научились бояться беззвучно. А мама была тебе верной женой. Мы не смели никому говорить, что ты нас поколачиваешь. Мама настрого запрещала нам это делать. Стоило нам о чем-то напомнить — и она, как и ты, утверждала, что мы все это придумали.
— Врун ты, Том, — возмутился отец. — Поганый врун. Ты позволил матери настроить тебя против меня. Всех вас она настроила. Я слишком миндальничал с вами. Потакал вам, и в этом была моя единственная ошибка.
Я схватил его правую руку, до локтя закатал рукав и повернул тыльной стороной. Там темнел характерный шрам пурпурного цвета, словно оставленный большим когтем. Я смотрел на него, ощущая прилив нежности. Недаром Саванна написала стихотворение об отцовских руках, о тяжелом труде, сделавшем эти руки такими большими и сильными. Вздувшиеся вены были похожи на корни больших прибрежных деревьев. Наша мать восхищалась бледной белизной мужских рук, не знавших физического труда, и отец стал выходить на лов в рубашке с длинными рукавами и надевать шляпу. Но он ничего не мог сделать со своими ладонями: они оставались грубыми, мозолистыми, с въевшейся в поры чернотой. Мозоли на больших пальцах можно было срезать бритвой, слой за слоем, и углубиться на полдюйма, прежде чем лезвие доберется до кожи. Да, эти руки нещадно били меня, но они же трудились ради того, чтобы я мог получить образование. Без них я бы не стал учителем.
