Может, и сдержала бы свои угрозы, но Юлька Куклина — богатенькая избалованная девочка-припевочка, отличница, активистка, любимица учителей, — бегала к ней и заступалась: «Маринеску не виноват! Он защищался! Шулепов первый начал!».
Эрик ей потом небрежно бросал: «Не лезла бы ты, Куклина, куда тебя не просят. Без адвокатов обойдусь».
Юлька обижалась, называла его неблагодарной скотиной и бесчувственным чурбаном, клялась, что больше никогда слова хорошего про него не скажет, но при случае снова бежала, выгораживала, брала на поруки.
— Ой, Эрик, забыла тебе сказать! — Юлька стиснула его запястье. — Я же дала моей Викусе тебя послушать. Ну, помнишь, мы на берег ходили в начале июня? Ты тогда у каких-то парней гитару брал и пел… А я записала, вот. И показала Викусе. Она обалдела просто! Сказала, что ты очень круто поёшь. Серьёзно! Ещё сказала, что ты очень фактурный. А она в этом разбирается. Но главное, сказала, что если… ну… если вдруг захочешь подзаработать, она знает, куда тебя… в смысле, где можно будет петь за деньги… ну, она договорится, если захочешь. Вот.
Когда разговор при нём касался денег, Юлька становилась косноязыкой. Напряжённо подбирала слова, запиналась, заикалась. Эрик понимал — это потому что она боится его как-то задеть или обидеть, и против воли злился на неё за эти ужимки — уж лучше бы говорила прямо всё, что думает. А эта притворная деликатность и осторожность наоборот казались ему унизительными. Как будто подчёркивали, что он бедный и его жалеют.
А жалеть его нечего. Пусть они с матерью и живут далеко не так обеспеченно, как Куклина, Титова, Лисовец, Шулепов и прочие. Но его это не волнует, а значит и её не должно.
— А дай послушать? — сразу оживились девчонки.
— Можно? — спросила его Юлька.
— Нет, — отрезал Эрик.
Что он, клоун тут, чтоб их развлекать? Зачем Юлька вообще при них завела этот разговор?
— Юль, включи, а?
— Ну… Эрик же против, — пожала плечами Куклина, как будто они сами не слышали.
— Да чего ты? — повернулась к нему Ольга Титова. Пожалуй, только она из всех девчонок в классе, не считая Юльки, не робела к нему обращаться. — Интересно же. Я помню, ты же реально раньше в школьном хоре пел. Классе в пятом, да? Я вот не помню уже, как ты пел, но помню, что моя мама тоже вечно восторгалась. А я злилась, ревновала. Вспомнить смешно.
Ну да, пел. Но когда это было? А сейчас он если и поёт, то только для своих. Для пацанов со двора, иногда — для матери, ну или когда самому хочется.
— А чего? — хмыкнул Шуля. — И правда, давай исполни чего-нибудь душевное.
— Я потом наедине тебе исполню. От всей души, — мрачно проговорил Эрик.
Шуля тут же подобрался, хищно осклабился, готовый съязвить в ответ, но потасовки не вышло — у Эрика загудел сотовый. Звонила мать. Он поднялся, начал выбираться из-за стола.
— Что? Кто звонит? — всполошилась Юлька, потянув его за рукав, но он будто и не услышал. — Эрик! Ты же вернёшься?
Он и не думал пока уходить, просто вышел в коридор, чтобы ответить на звонок.
И минуты не прошло — следом выскочила Юлька. Повернула в сторону лестницы с таким видом, будто собралась мчаться сломя голову на пожар. Однако увидев его в двух шагах от двери, остановилась на лету, захлопала глазами, смутилась и, развернувшись, пошла в противоположную сторону, к полукруглому балкону в конце коридора. Распахнула стеклянную дверь, впустив запахи улицы и вой чьей-то сигнализации.
Затем показался и Шулепов, повертел головой. Увидев Эрика, скривился. Потом заметил на балконе Юлькин силуэт и двинулся туда.
— Ну к двенадцати ты хотя бы вернёшься? — спрашивала мать.
— Наверное… я постараюсь.
— Я волнуюсь… почему-то тревожно на душе́… какое-то нехорошее предчувствие…
Вообще-то мать никогда не пыталась его контролировать. Никогда не квохтала над ним, не навязывала какие-то правила, взгляды, запреты. Ни разу он от неё не слышал: нельзя, не смей, не вздумай. Ни за одну выходку она его не ругала, даже слова не сказала. Могла, разве что, огорчиться и сникнуть, но как раз огорчить её он боялся больше каких-либо запретов.
Но иногда на неё вдруг находило. Ни с того ни с сего начинала тревожиться, переживать, что с ним случится какая-нибудь беда… вот как сегодня.
— Да не волнуйся, мам, — успокаивал её Эрик. — Всё со мной хорошо. Тут наши, Юлька тут… Ну что может случиться?
— Да, наверное…
После разговора с матерью Эрик тоже решил заглянуть на балкон, где Юлька так до сих пор и торчала. Стояла бы она там одна — не пошёл бы. В последнее время его тяготило оставаться с ней наедине. Но сейчас на неё явно наседал Шулепов. И, похоже, даже руки начал распускать. Приобнять норовил. Надо было спасать подругу.
Балконная дверь была закрыта неплотно, и подходя Эрик слышал, как Юлька, повысив голос, отбивалась от Шулепова:
— Да убери ты от меня руки, Шуля! Что тебе от меня надо?
— А то ты не понимаешь! Юлька, да стой ты… Я же не просто так. Я реально с тобой хочу… ну, замутить. Серьёзно. Ты мне нравишься. Очень сильно нравишься. Скажи, что мне сделать — я сделаю. Я всё для тебя сделаю.
— Шуля, просто отстань, а? Мне правда не до тебя.
— А до кого? До него, да? До этого твоего психованного ублюдка? До этого сраного молдавского гастера?
— Не говори так про него!
Эрик вышел на балкон, но ни Руслан, ни Юлька его не заметили, увлечённые перепалкой. Балкон занимал всю крышу над центральным входом клуба и сообщался ещё с одним коридором.
— А кто он? — фыркнул Шуля. — Прынц голубых кровей? Только мамашка у него поломойка, молдавская гастерша, значит, и он…
Эрик ускорил шаг. В висках заколотился пульс.
— Да мне всё равно! Мне плевать, кем его мама работает…
— Плевать тебе… Так и ему тоже плевать — на тебя. Дура, ты даже не видишь, что ты ему нафиг не сдалась. Ты за ним как собачонка бегаешь… Смотреть противно, как ты стелешься перед Маринеску, как унижаешься… Ещё было б перед кем… Ты ему уже дала?
— Дурак! Больной дурак!
— А…
Шулепов больше ничего не успел сказать. Первый же удар сбил его с ног.
— Эрик, пожалуйста, не надо! — верещала Юлька, глядя, как он, сидя сверху поверженного Шули, лупит его кулаком. — Эрик, прошу, остановись!
Она подскочила, схватила его за руку.
— Пожалуйста! Оставь его!
Ярость схлынула. Накатила брезгливость.
— Всё я, всё, — выдернул он руку и поднялся. Но Юлька всё равно вцепилась в него, словно боялась, что тот снова сорвётся.
Кряхтя и сплёвывая кровь, медленно встал Шуля. Сначала на четвереньки, потом, опираясь о балюстраду, поднялся на ноги. Покачиваясь, побрёл к дверям. Не оборачиваясь, бросил через плечо:
— Ты — труп, Маринеску.
5
Юлька тотчас прижалась к Эрику, словно боялась, что тот кинется вдогонку с кулаками. Но он убрал её руки, подошёл к балюстраде и облокотился. Внизу, во дворе перед клубом толпился народ: болтали, курили, смеялись. Кто-то входил, кто-то выходил.
Эрик подумал, что и ему пора бы домой. Но тут Юлька опять пристроилась рядом.
— Не знаю, что на него нашло, — пробормотала она.
— Нашло? — усмехнулся Эрик. — Да он всегда такой.
— Да, с тобой, почему-то да, такой… — согласилась Юлька, потом повернулась к нему. — Не будем о нём. А вот ты — молодец.
Эрик покосился на неё.
— Я? С чего это?
— Ну, что пришёл и… что заступился. И вообще…
— Ерунда.
— Нет! Не ерунда! — горячо возразила Юлька. — Ты всегда за меня заступаешься. Я от этого… ну, просто не знаю… хочу плакать и смеяться одновременно.
Эрик покачал головой. Детский сад какой-то, ей-богу. Но Юлька возбуждённо продолжала:
— А помнишь, в шестом классе у меня отобрали рюкзак мальчишки из восьмого и закинули в мужской туалет? И не отдавали… А ты шёл мимо, спросил, чего реву. Я пожаловалась, и ты такой: «Сейчас принесу». А они и тебе не хотели отдавать, помнишь? Говорили: «Вали отсюда пацан, пока не получил». Я слышала, я же за дверью стояла. Губу тебе разбили, гады, до крови… Но мой рюкзак ты у них забрал. И отдал мне. Помнишь?
