Конечно, они должны разобраться! Отчаянно хотелось в это верить.
Но потом всё так завертелось… Ни отпечатков Шулепова на рукоятке балисонга, ни записей с камер, ни свидетелей — ничего почему-то не оказалось. Лёгкий порез стал вдруг тяжёлым ножевым ранением. Даже Юлька отказалась подтверждать его слова. Почему — Эрик недоумевал. Пытался ей позвонить, но ответила её мать:
— Юля не хочет больше с тобой общаться. Не звони сюда, пожалуйста.
Потом послышался голос Юлькиного отца:
— Это что, тот псих звонит? Дай-ка я ему сам скажу. Э, слушай сюда, говнюк, ещё раз…
— Сам ты говнюк, — оборвал его Эрик и нажал отбой.
Уже на следующий день в деле появились новые показания — отец Куклиной нажаловался, что Маринеску названивает им и угрожает.
Матери пришлось влезать в долги, чтобы нанять адвоката. Но тот, взявшись за «пустяковое дело» с энтузиазмом, вскоре заметно приуныл.
— Понимаете, — беспомощно оправдывался он, — кругом просто какая-то глухая стена. Куда ни кинь — всюду клин. Даже вот запросил характеристику из школы для суда, а мне дали прямо какой-то психологический портрет потенциального маньяка-садиста. И такое ощущение, что на всех давят. Точнее, так оно и есть. А дело-то ведь и яйца выеденного не стоит… Но у нас ведь как? Если захотят закрыть — закроют. Как говорится, был бы человек, а дело всегда найдётся…
8
Мать Эрика, Агата Маринеску, переехала в Россию из Молдавии двадцать пять лет назад совсем девчонкой. Переехала вслед за мужем Йоном. В родном селе работы тогда совсем не было. А в России можно было подрядиться в какую-нибудь бригаду — строить для новых русских коттеджи, которые своим размахом и архитектурными изысками больше напоминали дворцы.
На строительство, а затем и отделку одного такого дворца под Ростовом и подвязался Йон. Платили немного, но после безденежья им и эти крохи были в радость.
Правда, жить приходилось в вагончике, где для молодожёнов отгородили занавеской угол, спать на узком топчане под храп других работяг, а умываться — на улице.
Позже бригадир нанял и Агату — варить обед на всю бригаду и поддерживать мало-мальский порядок. Оба уставали за день зверски, но как упоительно было позже, ночью, лечь вдвоём, обняться, да так и уснуть в кольце крепких рук. А к походным условиям непривередливая Агата привыкла. Есть кров, есть еда, любимый муж рядом — что ещё надо?
А потом случилась беда. Йон сорвался с лесов и разбился. Долго лежал обездвиженный в больнице, куда его пристроил хозяин особняка, перенёс несколько операций, но позже всё равно умер.
Агата и сама не знала, как она смогла пережить своё горе и не сойти с ума, не спиться, не пойти вразнос.
Наверное, просто навалившиеся разом трудности не давали совсем уж опустить руки. Денег катастрофически не хватало. Всё, что они с Йоном успели подкопить, ушло на лечение, и требовалось ещё. А взять негде, попросить не у кого…
А тут и новая напасть: бригадир, который при здоровом Йоне позволял себе лишь сальные взгляды и призрачные намёки, стал откровенно до неё домогаться. И чем дальше — тем хуже, наглее, бесстыднее. Агата еле от него отбивалась. Другие работяги хоть и видели, что творится, но притворялись, что ничего не замечают. Боялись потерять работу.
Как-то бригадир напился и совсем слетел с тормозов. Поймал, скрутил, никого не стесняясь, начал тут же рвать с неё платье. Агата до сих пор помнила его мёртвую хватку, после которой долго сходили синяки, дёрганные, нетерпеливые движения, тяжёлый запах пота и самогона, хотя обычно бригадир был трезв и другим запрещал употреблять. Помнила свой страх и то, как отчаянно пыталась вырваться, ещё больше этим распаляя негодяя.
Когда, казалось, худшего не миновать, внезапно всё прекратилось. Растрёпанная, побитая, в изодранном платье она, оцепенев от ужаса, взирала, как здоровенный верзила, водитель хозяина особняка, пинал корчащегося на земле бригадира. А рядом с презрением наблюдал за происходящим сам хозяин. По счастливой случайности он в тот вечер проезжал мимо коттеджного посёлка и решил посмотреть, как идёт строительство его будущего дома.
После этого случая бригадир в сторону Агаты даже не дышал. А ещё спустя неделю хозяин предложил ей поработать у него. А именно — заниматься уборкой в его городской квартире в Ростове.
— Вчера уволил девушку. Жена настояла. Она уверена, что та надевала её платья и вообще… — он невесело усмехнулся и повторил: — Мда, и вообще. Третья домработница за полгода… моей жене трудно угодить.
Но Агата умудрилась поладить и с супругой хозяина, и с его дочерью-подростком, которую даже родители считали несносной.
Вместе с ними Агата переехала в их новый дом. Не хотела сначала, отказывалась — слишком много горестных воспоминаний было связано с тем местом. Но они уговорили. Хозяин всегда умел убеждать. И тогда, и позже…
Впрочем, она не пожалела об этом. Ей нравилось работать у Радзиевских, жить их радостями и трудностями. И развод хозяина с женой переживала почти так же тяжело, как он сам и их дочь.
Эта чужая жизнь отвлекала от собственной потери и заполняла пустоту, оставшуюся после смерти Йона. Да и просто привязалась она к ним за семь лет, что проработала у Радзиевских.
Оттого очень тяжело было потом уходить, болезненно и горько. И по своей воле ни за что бы она не ушла, но ей велели не просто покинуть дом, но и уехать из города. Как можно дальше. Уехать и никогда не возвращаться. Никогда не напоминать о себе. И самой забыть, что когда-то у них работала. Всё забыть. Вычеркнуть эти семь лет, будто их и не было.
Хозяин щедро заплатил тогда, хотел искупить деньгами свою жестокость.
Агата до сих пор с горечью вспоминала то дождливое осеннее утро, когда водитель хозяина, бесчувственный Голем, отвёз на вокзал её и новорождённого Эрика. Сам хозяин не вышел даже попрощаться, словно спрятался в огромном особняке от надсадного плача младенца. За малыша было обиднее всего — уж он-то ни в чём не виноват…
А может, и хорошо, что господин Радзиевский не вышел — после такого она и не хотела смотреть в его холодные глаза, настолько велико было её разочарование.
Агата уехала за тысячи километров и сдержала своё слово: не вернулась, ни разу о себе не напомнила, никому ничего не рассказала. Даже Эрику. Он вырос, думая, что его отец — Йон Маринеску, который погиб ещё до его рождения. Да она и сама за эти семнадцать с лишним лет почти забыла Радзиевских. Точнее, не так, не забыла, конечно, но научилась не думать и не вспоминать.
А вот теперь, когда все кругом будто ополчились против её мальчика, вспомнила.
Да, ей велено никогда их не тревожить, и она бы не стала, ни за что бы не стала, если б не обстоятельства… Если бы могла хоть как-то повлиять на ситуацию. И видит Бог, она сделала всё, что было в её силах: влезла в долги, писала в разные инстанции, оббивала пороги, даже ходила к отцу Шулепова тайком от Эрика. Ломая себя, унижалась, умоляла, обещала денег, лишь бы дело закрыли. Он же разговаривал с ней как со швалью, брезгливо кривя верхнюю губу: в колонии ему место или в дурке… раньше надо было думать, когда оставила своего ублюдка… наплодят отбросов, а потом ходят тут на жалость давят… гроши свои суют…
И когда адвокат заявил: "Лучшее, что здесь можно сделать — это признать всю вину и раскаяться в суде, попросить прощения у пострадавшего", Агата осознала чётко: это конец. Её упрямый Эрик никогда этого не сделает.
— Так уговорите его! — настаивал адвокат. — Он же должен понимать, что в этом случае приговор будет гораздо мягче. Дадут меньше и потом можно по УДО выйти.
Она лишь качала головой. Адвокат ещё долго разглагольствовал, но она уже слушала его вполуха. Тогда и пронзила мысль: Радзиевские… Откуда-то взялась необъяснимая уверенность: если кто и сможет остановить эту махину и помочь мальчику, то только они.
Правда, как с ними связаться — она понятия не имела. Вдруг они вообще из страны уехали? Она не следила за ними, запрещала себе даже интересоваться судьбой их семьи, потому и не знала о них ничего.
