у меня ужасно портилось настроение. Сначала я старался погромче играть перед началом мессы, чтобы их отвлечь, когда они входили в церковь. Но тут жена пастора вызвала полицию и обвинила меня в воровстве. К тому моменту я уже нашел тот рекламный буклет и решил уехать. А вам, подумать только, пришло в голову звонить в полицию… Как будто я мог сочинить всю эту историю с буклетом. К тому же я немногим бы рисковал, если бы все рассказал. Они ведь не собирались выдавать международный ордер за дешевые безделушки? В любом случае пастор в конце концов сознался.
Адель провела рукой по щеке Джереми.
– Вы меня гладите по щеке, как ребенка… вы что, чувствуете себя виноватой, потому что ошиблись насчет меня?
Адель посмотрела в глаза Джереми и молча улыбнулась. Тогда он убрал ее руку и глубоко вздохнул.
– Я знаю, что вы хотите мне сказать, даже если вы сами не находите слов или сил сказать это вслух. К полудню мы въедем в одну деревушку, там будет автобусная станция, я видел вчера на карте. Там вы меня и высадите. Не беспокойтесь, со мной ничего не случится. Найду подработку в автомастерской или еще где, а когда накоплю достаточно денег, куплю себе старенькую машинку и продолжу мое путешествие. Не делайте такого похоронного лица. Мне было с вами хорошо, даже этот завтрак на корабле был не так уж и плох. И каждый раз, когда вы будете замечать в небе маленький самолет, будете вспоминать обо мне. А я, каждый раз, как буду проезжать мимо фермы, буду думать о вас. Иногда, на поворотах, буду представлять, что вы сидите рядом со мной. Может быть, я даже буду с вами разговаривать. Другие водители будут думать, что я не в своем уме, раз болтаю сам с собой, а мне будет приятно, потому что эта сумасшедшинка у меня от вас. Это важно – хранить воспоминания о приятных моментах, которые мы прожили и которые уже не вернутся; когда мы помним о них, мы понемногу воруем время у вечности.
Адель посмотрела на него долгим взглядом.
– Ты кого-нибудь уже ждал? – спросила она. – Это очень важно – научиться ждать… Нам пора ехать, колесо отремонтировали, и у нас впереди еще несколько десятков километров.
Джереми хотелось так много всего обсудить с Аделью, прежде чем он выйдет из машины, но, как назло, он не мог вымолвить ни слова. Джереми не мог понять, что с ним творится и почему ему сейчас так больно. Он вспомнил, как влюбился в Камиллу с первого взгляда, как одним злополучным вечером он с колотящимся сердцем ждал, что она побежит ему навстречу и расцелует его у этого проклятого забора, а она просто помахала издали рукой. Джереми вспомнил, как однажды пришел в мастерскую отца, окликнул его и не дождался ответа. Вспомнил, как сильно ему не хватало внимания матери; но ни одно из этих болезненных воспоминаний не огорчало его так, как эти почти уже два часа вынужденного молчания рядом с Аделью.
Джереми прикрыл глаза, может, из-за яркого солнца, а может, потому, что не хотел смотреть на Адель, которую вот-вот потеряет. На подъезде к деревушке он вдруг понял, что чувствует не грусть – наоборот, в нем волной поднималось неведомое раньше тепло. Джереми любил женщину так, как еще никогда не любил, и даже если эта любовь была невозможной, даже запретной, она существовала. И никто не мог этого у него отнять. И молчал он просто потому, что не хватало слов, чтобы ей открыться. Да и что бы это изменило? Джереми полюбил ее очень рано, он еще слишком молод. Надо посмотреть правде в глаза: он – не тот мужчина, который нужен такой женщине, как Адель, хотя, возможно, она и нашла в его простоте что-то обнадеживающее, в то время как Джанни отрывал ее от реальности. Да и как ей помешать любить этого человека, который все же от нее ушел?
– Что-то ты замолчал, – заметила Адель, въезжая в деревушку. – О чем задумался?
– О вещах, которые люди не умеют делать, хотя ничто им не мешает этому научиться, как-то так.
– В самом деле, ничто не мешает учиться новому… ты собрался сделать карьеру джаз-музыканта или решил научиться играть на другом инструменте?
– Игра на органе в церкви была для меня лишь заработком. Я всегда играл джаз; однажды, забавы ради, я даже играл джаз на органе во время мессы. Как-то мы с пастором заключили одно пари, и он проиграл. И ему пришлось разрешить мне сыграть отрывок Мингуса [3] между двумя псалмами.
– Красиво получилось?
– Вообще-то вышло странновато.
– Если не секрет, о чем ты сейчас задумался?
– Я думал, можно ли научиться быть свободным. Победить свои страхи и перестать без конца оглядываться на других. И вообще не только книги могут нас научить жить.
– Ты хочешь сказать, любить?
– Да, что-то вроде. Почему у героев романов больше смелости, чем у нас?
– Потому, что их не ждет настоящее завтра, они существуют, лишь пока длится их история.
– Да, точно! Время жизни персонажей ограничено, именно поэтому они ничего не боятся. Автор истории знает, что их время сочтено; время нашей жизни тоже ограничено, но мы ведем себя, как будто это не так.
– К чему ты клонишь, Джереми?
Адель впервые назвала Джереми по имени, это оказалось очень приятно, к тому же породило теплую атмосферу близости между ними.
– Вы не думали о том, что у вас не получилось собрать ускоряющие время часы просто потому, что вы нашли не все части механизма?
– Может, и так, но не забывай, что этот механизм – всего лишь часть легенды. Я поверила в нее потому, что в то время мне было просто необходимо во что-то верить. А почему ты сейчас об этом вспомнил?
– У меня свои причины. Представим, что мы – два персонажа, порожденных воображением писателя, а лучше – писательницы.
– Почему автор – женщина, а не мужчина?
– Потому, что женщины больше сомневаются. Так, теперь представьте, что наша писательница начала новую главу и вдруг засомневалась. Решила, что ошиблась с моим персонажем, точнее, с выбором его возраста, и одним росчерком карандаша или пера она сделала меня старше. Это все поменяло бы?
– Если можно вмешиваться, то пусть уж лучше она омолодила бы меня, чем состарила тебя… Почему ты так улыбаешься?
– Смотрите лучше на дорогу. Я улыбаюсь потому, что вы всегда хотели поскорее состариться, а сейчас впервые пожелали стать моложе. Может быть, я вам на пользу.
– Но ведь персонажи романов
