— Поговорим?
Поговорим.
Я киваю и подхожу, чтобы поднять голову и озвучить то, о чем думала всё или почти всё это время:
— Die Ware — это товар, der Grenze — граница.
Завтра товар должен быть по ту сторону границы.
Вот что сказал Лавров в кабинете, глядя мне в глаза.
И, наверное, стоит насторожиться, не самая лучшая фраза и за вечер я успела придумать ей сотню объяснений, от которых можно сразу мчаться в полицию и бояться собственной тени. Вот только не страшно и в полицию бежать я даже не думала.
— Молодец, — сейчас он тоже смотрит мне в глаза, хвалит с наигранным восторгом и прищелкивает языком, — но ты лучше на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.
— И безопасней?
— Пра-а-авильно, радость моя, — Кирилл Александрович одобрительно ухмыляется, — можешь иногда соображать.
Спасибо.
Я возмущенно фыркаю и демонстративно складываю руки на груди. Прищуриваюсь с презрением, и у нас очередная игра в гляделки, которая, пожалуй, скоро станет привычкой.
— Я еще и думать иногда умею, Кирилл Александрович, — задушевным тоном делюсь великой тайной.
— За полгода не заметил, — он злорадно скалится.
И в ответ хочется треснуть, но… стоп.
Кирилл Александрович не Эль, Вано или Ромыч, он не друг и не приятель. С ним нельзя разговаривать в подобном тоне и перепираться.
Это… неправильно.
И стоять в коридоре в сантиметрах друг от друга тоже неправильно.
Возводимое мной в ранг священности личное пространство первый раз в жизни дает сбой, коварно подводит.
— Кирилл Александрович, вы же поговорить хотели, — я напоминаю подчеркнуто вежливо и отступаю.
Поспешней, чем следовало.
И с мелькнувшем сожаления, которого быть не должно. Впрочем, сожаление от того, что Лавров перестает ухмыляться, усмехаться и насмешливо глядеть, становится враз серьезным.
Серьезным и уставшим.
Слишком измотанным, осунувшимся. И только сейчас я замечаю, что вместо глаз у него черные провалы, и без того заостренные скулы вырисовываются гротескно, а сама кожа кажется синеватой от за день выросшей щетины.
И на красавчика наш Красавчик в этот момент совсем не тянет.
— Вы ели сегодня? — вопрос вырывается сам.
— Что? — Кирилл Александрович моргает, и первый раз в его голосе проскальзывает растерянность.
— Я говорю, вы кушать будете? — ответа я не дожидаюсь и на кухню тяну его за рукав кожанки, которую он так и не снял. — Точнее есть. Говорить «кушать» моветон. Меня Зинаида Андреевна все время учит хорошим манерам, но я плохо учусь. Вообще она говорит, что «кушать» допустимо только в одном случае, когда приглашаешь к столу в вежливой форме. Ну «кушать подано, прощу к столу», знаете?
— Штерн…
— Да? — почему-то давать ему слово не хочется, и я бодро тарахчу. — Есть покупной плов и пельмени. Домашние. Мы с мамой сами лепили. Они в мае с па ездили в Миасс, а там музей пельменей есть. Мама добыла рецепты. У нас теперь морозилка забита пельменями на любой вкус. Есть «Полтавские» с говядиной и свининой, «Рыбацкие с юшкой», они с семгой, «Брянские» с уткой, «Речные» с щукой, еще с черносливом и брусникой. С брусникой они в розовом шампанском. Вы какие будете?
Перестав с крайне занятым видом разглядывать морозилку, я оборачиваюсь к Лаврову, натыкаюсь на веселый взгляд, подрагивающие от смеха губы.
И хохотать он начинает неожиданно.
Искренне, от души и предательски заразительно. И вместо обиженного: «Чего смеетесь?» я сама невольно улыбаюсь.
— С семгой и с говядиной, — Кирилл Александрович объявляет решительно, задорно и, стянув куртку, потирает руку. — Руки куда мыть, Дарья Владимировна?
Я указываю и спрашиваю, когда он возвращается:
— С кем вы сусликов оставили?
— С Аллой Ильиничной, — Кирилл Александрович устраивается на табуретке, подпирая спиной стену и вытянув ноги. — Они рассказали про… льва.
— Извините.
— Ты не виновата, — он хмыкает, и на миг обернувшись от плиты, я вижу, как Лавров болезненно морщится и со вздохом нехотя сообщает. — Это я должен был тебе рассказать сразу. Хотя бы… в общих чертах.
— Ну так расскажите, — я охотно соглашаюсь.
А Кирилл Александрович лезет в карман за сигаретами и вопросительно смотрит на меня.
— В музее, в конце, есть классный препарат. Легкие курильщика называется, — сообщаю мстительно и злорадно. — Вам понравится.
Скептический взгляд и вздернутая бровь свидетельствуют об обратном, и курить приходится разрешить.
— Про врачей без границ знаешь, Дарья Владимировна? — щелкая зажигалкой, на меня вопрошающе косятся.
Однако…
— Ну… — я опускаю пельмени и хмурюсь, — они без границ. Работают по всему миру. Зоны вооруженных конфликтов, бедные страны.
— Молодец, пятерка, Штерн, садись, — Кирилл Александрович ухмыляется, затягивается, чтобы выдохнуть облако дыма и сквозь него, склонив голову, с прищуром посмотреть на меня. — Я там работал. Пару лет назад. Вместе с Виктором, мужем Ники. Полгода, по контракту. В Кот-д’Ивуар. Слышала такое слово?
— Южная Америка?
— Африка, Дарья Владимировна, — Лавров усмехается и пачку сигарет задумчиво прокручивает на столе. — Отработали и вернулись, а пару месяцев назад позвонил Анри, с которым вместе работали, и предложил снова поехать. Я отказался, а Виктор согласился. Отправили их в Южный Судан. Не краситель, если что, Штерн.
На меня смотрят с насмешкой, и рожица ему в ответ выходит сама.
Да, география — это не мое, и из всех Суданов я знаю только судан III, которым препараты на гисте красят, но догадаться, что речь в данном случае не о красителях я в состоянии.
— Остроумно, Кирилл Александрович, — я ядовито улыбаюсь.
И мне отвечают столь же ядовитой улыбкой:
— Пельмени готовы, Дарья Владимировна.
Я чертыхаюсь, а он продолжает:
— Вооруженные конфликты местных, эпидемии, голод, разруха… все как везде. Ничего нового. Вику просто не повезло. В одной из деревень заподозрили вспышку кала-азар. Так местные называют висцеральный лейшманиоз. Вик и еще семеро были отправлены туда. На лодках. В сезон дождей по-другому не добраться. Деревню обстреляли как раз, когда они осматривали больных. Виктора зацепило, многих убило, а лодка, на которой они приплыли, их дожидаться не стала. Пока местные сами доставали выживших в Уланг, а оттуда в Джубу, у Вика началось заражение. Его, конечно, лечат, но там все… сложно и со всем сложно, поэтому Ника улетела к нему.
Кирилл Александрович замолкает, и кухня погружается в тишину.
Странную.
Я смотрю на нарядно выложенные на тарелку пельмени и цепляюсь пальцами за стол. Я не могу повернуться к Лаврову, посмотреть на него, и, разрезая тишину, я механическим голосом озвучиваю очевидное:
— А вам оставили сусликов.
— Оставили.
— Почему… почему вы отпустили сестру… туда?
— Я не отпускал.
За спиной слышится скрежет табуретки, шаги.
Он останавливается за моей спиной.
— В Судан должен был лететь я. Написал заявление на отпуск за свой счет, заехал домой за вещами и получил сообщение от Ники, что она улетела, а дети с няней. Ждут меня.
Я не выдерживаю и оборачиваюсь.
В который раз слишком близко, мы вглядываемся, словно пытаясь прочитать в глазах ответы на незаданные и непонятные вопросы.
Кофе, поставленный по привычке, шипит вовремя, и я вздрагиваю, сторонюсь, давая Лаврову снять турку с плиты.
— А товар? — я слежу за его руками, плавными движениями и осторожно разлитым по чашкам кофе.
— Лекарства, — пустую турку Кирилл Александрович ставит в раковину, споласкивает и, стянув с моего плеча полотенце, деловито вытирает руки. — Не все можно достать в Судане и не все возможно привезти официально. Либо можно, но долго.
— Поэтому через границу нелегально?
Полотенце мне обстоятельно пристраивают обратно на плечо и усмехаются нехорошо:
— Да, у меня есть хорошие знакомые.
И развивать эту тему дальше не хочется, поэтому я лишь киваю и спрашиваю с преувеличенным интересом:
