— Да пошел ты! Пошел ты на этот хрен!
— Ты с кем, блядь, разговариваешь? А? — кладу ладонь Любомировой на шею и припечатываю ее к ближайшей стене. — Базар фильтруй, а то я тебя… — взгляд падает на ее губы, и все здравые мысли пропадают. Знаю ведь, что нельзя ее касаться. Помню, что ядовитая она. Заразная. Зудящая. Проблемная. И все равно снова думаю о том, чтобы ворваться в ее рот. В голове гудит и забивает все точки восприятия бешеной дезориентирующей пульсацией. Взять или не взять? Я не просто делаю выбор, я сражаюсь с собой. — Если бы не Чара, удавил бы, — выдаю совсем не то, о чем думаю.
Зажмуриваюсь и отступаю. Не дышу, пока не оказываюсь за дверью спальни.
19
Невыносимо смотреть на нее.
© Кирилл Бойко
Третий час ночи, а я все еще сижу за письменным столом. Не хочу ее рисовать, но как только берусь за карандаш, мозг отключается. Рисую, и облегчение какое-то размазывает. Изображаю ее такой, какой хотел бы видеть в реале — няшную и с торчащими сосками. Чтобы в рот мне заглядывала и соглашалась со всем, что скажу. Выполняла любое указание и каждое испорченное желание.
Зачем я это делаю? Почему не могу остановиться?
Я не знаю.
Добиваясь максимального сходства, с маниакальной тщательностью каждую черточку вывожу. Уделяю особое внимание деталям, которые раньше попросту не замечал. Старательно вырисовываю разрез ее глаз, изгиб бровей, идеальную форму губ.
Зачем?
Я не знаю.
Часто и отрывисто дышу над тем, что получается. А затем яростно сминаю и разрываю чертов листок. Безжалостно уничтожаю работу, на которую потратил не меньше трех часов.
Остаток ночи не сплю, а в каком-то бреду провожу. В определенный момент даже кажется, что вижу Любомирову в своей комнате. Меня, конечно, больными фантазиями не раскатаешь. Но… Честно? Задрала эта хрень.
— Ты свихнулся? — психует Чара на следующий день, когда делюсь с ним планами относительно Франкенштейна. — Он всего лишь ебнутый препод. К тому же дряхлый старик. Я в этом участвовать не собираюсь. И тебе не позволю.
— Не позволишь? — сходу бешусь я. — А не много ли ты на себя берешь? Я за себя сам решаю! А ты, если зассал, так и скажи. Нашелся, бля, праведник!
— Не праведник, но это, мать твою, уже перебор, — свирепо выдвигает Чарушин. — И ты сам это понимаешь. С тех пор, как появилась Любомирова, будто с катушек слетел!
— При чем здесь она? А? При чем здесь она? — взрываюсь я.
Забывая о том, где нахожусь, серьезно повышаю голос. Не видя берегов, опрокидываю несколько свободных столов, прежде чем, наплевав на возмущения препода, вылетаю из аудитории.
Однако и на этом конфликт между нами с Чарушиным не заканчивается. Каждый день он, будто спецом, то и дело выводит меня на эмоции.
— Кстати, если тебе интересно, мы с Любомировой в течение недели вели переписку в инсте…
— Мне неинтересно, — грубо отсекаю, в надежде, что он вовремя заткнется.
— Лады, — равнодушно соглашается и действительно затыкается.
Только меня самого уже несет. Несколько долгих минут делаю вид, что слушаю лектора. Но в башке уже бурлит.
Почему она на него не обижена? Он ведь тоже не единожды был активным участником, когда мы ее или этих беспонтовых баранов пристегивали! Неужели простила? Это вообще возможно?
В груди образуется тугой и жгучий ком нервов. Разгорается, расползается по всему периметру, толкается в горло, перекрывает дыхание, обжигает слизистую…
— Хочешь сказать, эта идиотка после всего, что мы ей сделали, спокойно с тобой общается? — как можно презрительнее выдыхаю я по итогу.
Сам себе противоречу… Похер.
Напряженно смотрю на Чару и жду ответа.
— Я извинился, — ухмыляется он.
И замолкает.
Я сглатываю и цепенею, в последних попытках удержать внутри рванувшие наружу эмоции. Не хочу ничего говорить. Не собираюсь рушить дружбу, которой сильнее всего дорожу.
Вдыхаю. Выдыхаю.
Вдыхаю. Выдыхаю.
Медленно поворачиваю к Чарушину лицо.
— И че за темы у вас? О чем вы разговариваете?
Тот расплывается в ухмылке, которую меня какой-то черт подстегивает смазать кулаком. Возможно, Чара прав, и со мной действительно что-то не то творится.
— А о чем можно разговаривать с девчонкой? Пишу ей, что она красивая, что думаю о ней сутками, что «вкрашен» конкретно… — говорит и ржет, будто это, мать вашу, смешно, — по самые яйца в нее.
Если бы я, блядь, мог думать, этот его смех меня бы насторожил. Но я ни хрена не способен анализировать. В голову бросает кровь. Растирая сознание, забивает этой кипучей смесью самые важные точки. Рвет виски.
Не знаю, что там остается молотить сердцу, но оно молотит. Натужно качает густые остатки, рискуя разорваться на каждом сокращении, а на последующем расслаблении — полностью прекратить свою работу.
— И… Она ведется? — голос хоть и звучит ровно, садится до хрипа.
— Ага, — беззаботно отзывается Чара.
Долго смотрю на него. И за это время кажется, что долбоебучий пульс пробивает тонкую кожу висков, и все вокруг нас заливает моей реактивной кровяхой.
Несколько раз вдыхаю, первый раз неудачно. Киваю и отворачиваюсь.
— Встречаемся сегодня в половине восьмого, — говорю сидящему с другой стороны Филе.
— Бля, — бросает тот раздосадованно. Однако, как обычно, мгновение спустя выражает боевую готовность: — Ок. Только давай так, чтобы до десяти решили. У меня трансляция.
- Не будешь опаздывать, успеем.
— Когда я опаздывал?
— Всегда. То тебе гриву надо было выполоскать, то с цветом рубашки не мог определиться.
— Пошел ты, — фыркает, хоть и понимает, что даже с выжимкой сарказма в моих словах есть истина.
— Просто помни, что Франкенштейну будет плевать, как ты выглядишь.
— В смысле?
— В смысле без смысла!
— Харэ, короче. Буду я в половине восьмого!
— Остальным передай.
— Само собой.
Чара весь разговор слышит, но никак не реагирует.
Вот и славно. Не хочешь помогать, нечего мешать.
Все знают, что на поклон к отцу я не пойду. А решить ситуацию необходимо. На эти чертовы соревнования, кровь из носа, должен попасть. Не Ольшанскую же прессовать. Остается Курочкин. Тем более у меня на него зуб. Пришла пора проучить и старика, раз ему личные выебоны жить спокойно не дают.
После четвертой пары вываливаемся с парнями во двор. Без тренировок времени свободного оказывается чересчур много. Ломаю голову, чем заняться до вечера. Веду взглядом по периметру и застываю. Мелкая пробоина в левой части моей груди расползается и поглощает жгучей чернотой уцелевший остаток плоти.
То, что Любомирова вышла на учебу, для меня является полной неожиданностью. Последние дни дома ее избегал и сейчас оказываюсь не готовым увидеть.
Слышал вчера через стенку, как мамаша ее уговаривала до понедельника досидеть. Так какого черта она притащилась-то сегодня?
Невыносимо смотреть на нее.
Но то, что происходит дальше…
Когда Чара прямым ходом без каких-либо сомнений прется к Любомировой… Когда кладет свои лапы ей на талию… Когда она улыбается, ответно тянется и обнимает его… Мой мир разлетается вдребезги.
20
У ненависти нет срока годности.
© Варя Любомирова
— Ты уверен, что это сработает? — в который раз спрашиваю у Артема, когда Кирилл, едва взглянув в нашу сторону, садится в свою машину и с пробуксовкой срывается прочь с парковки.
— Конечно, — заверяет Чарушин, не прекращая улыбаться. — Пока Бойка будет думать, что мы вместе, он тебя не тронет. А там успеешь с ним подружиться, и ему станет неинтересно тебя донимать.
