губу. Я ощущаю его дрожь, вижу подернутые пеленой кайфа глаза и бессильно запрокидываю голову на плечо Ваньки. Он воспринимает это правильно, ускоряется, впиваясь зубами опять в плечо. Уже сильнее, чем в первый раз. И эта боль — финальный штрих моего безумия.
Я кончаю опять, пытаюсь закрыть глаза, чтоб пережить этот катарсис в темноте, немного ослабить, но Тим не пускает.
Держит за подбородок и смотрит в лицо.
Я так и переживаю судороги оргазма, глядя в его темные глаза.
Ванька матерится глухо, кончая, затихает. И через мгновение моего измученного плеча касаются утешающе его мягкие губы.
Он словно просит прощения за грубость. За боль.
И у меня нет сил хоть как-то отвечать и даже осознавать дикость этого поведения.
Они только что поимели меня вдвоем прямо в реке.
Нашей реке, в которой мы бессчетное количество раз плескались детьми.
Что еще у меня в глубине души есть светлого?
Может, сразу им сказать?
Чтоб это осквернили, сожгли своей похотью и отпустили уже меня.
Позволили вернуться к своей пустой, похожей на мыльный пузырь, жизни, к своему выстраданному образу холодной стервы. Теперь уже окончательно. Бесповоротно.
Пусть уже выдерут из сердца ту глупую девочку, что еще не до конца умерла внутри, хотя я искренне думала обратное, и отпустят меня.
— Дурочка ты, Ветка, — тихо говорит Тим, Ванька за моей спиной невесело смеется между поцелуями, и я понимаю, что что-то из своих мыслей глупых сказала через рот, — дурочка… Если бы все было так просто…
— Как же мы тебя отпустим, Вет? — глухо урчит на ухо Ванька, — реально, дурочка ты…
Солнечный луч на твоих ресницах
кончики искрами золотит
ты мне не снишься… нет-нет, не снишься
я умираю сейчас, прости
я не могу на тебя наглядеться
я не могу перестать смотреть
ты — мой последний кусочек детства
ты — то, что будет всегда гореть
ты — то, что надо, необходимо
просто до дрожи, до искр из глаз
вяжущий вкус этих губ любимых
вяжущий свет… пусть он свяжет нас
я не хочу больше в снах забыться
я лишь мечтаю смотреть и ждать
солнечный луч на твоих ресницах
будет нас нитью одной вязать.
М. Зайцева
Тим несет меня на руках, легко, совершенно не напрягаясь. Ванька идет впереди и я, прислонив обессиленно голову к широкому плечу Тима, смотрю на спину второго моего любовника.
Это определение отдается болью и жаром в груди. Не брат. Не друг. Любовник. Один из двоих.
Даже в голове моей, в принципе, привычно и легко принимающей много не особенно приятных понятий, эти слова колют остро и даже жутковато.
Мои. Любовники.
Любовники.
У-у-ужас…
Не могу сдержать протяжного, с судорожным всхлипом, вдоха, от которого все внутри словно надувается в большой, плотный пузырь. И мешает дальше дышать, не пускает, давит на сердце и диафрагму.
— Ты чего, Вет? — Тут же спрашивает Тим, тормозя в воде , в лягушатнике, и вглядываясь в мое склоненное лицо. Я отвожу взгляд, не хочу с ним встречаться глазами. Стыдно. Так стыдно это все!
Ванька, услышав вопрос Тима, резко разворачивается и делает шаг к нам.
Наклоняется, приподнимая меня за подбородок, и я торопливо жмурюсь, не в силах это все выдержать. Они опять близко оба, двойной удар для меня, двойная доза. Двойная гибель. Их запахи, перемешанные на мне, сводят с ума, кружат голову.
И мягкие волны реки, обнимающие ноги парней, внезапно начинают грохотать в ушах.
— Пожалуйста… — я говорю тихо, еле слышно, молю их, чувствуя себя невероятно слабой, безумно разбитой и уязвимой, — пожалуйста… Можно, я сама? Пойду?
— Вет, ты на ногах не стоишь, — резонно замечает Ванька, и мне хочется орать от этой заботы: “Из-за вас! Из-за вас не стою! Из-за того, что вы со мной сделали! Опять!”
Но , конечно же, ничего не говорю, только отворачиваюсь, желая вырвать подбородок из крепких пальцев Ваньки.
Он отпускает и, наверно, переглядывается с Тимом, я физически ощущаю их безмолвный разговор глаз, а затем Тим перехватывает меня поудобней и продолжает нести дальше, к выходу из реки, по длинному, мелкому лягушатнику.
— Вет, — Ванька идет рядом теперь, его голос слышен справа, — мы просто тебя до дома довезем… И все. Хочешь, Вет? Хочешь? Ничего не будет больше…
В груди Тима слышится отчетливое недовольное ворчание, кажется, он в корне не согласен со словами Ваньки, но тот, судя по всему, опять что-то ему безмолвно сигналит, и Тим прекращает рычать.
Я по-прежнему не открываю глаз, трусливо и обессиленно прячу лицо на груди Тима, помимо воли вдыхая его терпкий запах. От этого во рту собирается слюна, а дыхание становится чаще… Такая непроизвольная, глупая реакция, которая указывает лишь на мою слабость перед ним. Перед ними обоими. И ничего больше.
— Вет, — Ванька все никак не может замочать, не может оставить меня в покое. — Может, хочешь чего? Поесть? Попить?
“Умереть! — Опять хочется крикнуть мне, — или память потерять! Просто это все забыть!”
Не отвечаю, сжимаю губы, чтоб побороть в себе приступ слезливости и найти хоть какие-то силы. Какую-то гордость внутри отыскать.
Потому что пока я веду себя, словно плюшевая комнатная собачка. Жалобно пищу и позволяю тем, кто сильнее, делать с собой все, чего им хочется. А ведь я уже давно забыла, что это такое: подчиняться сильным, оказываться слабой перед их желанием, их умением управлять моим телом. Мною.
Такое только один и было, вообще-то.
Пять лет назад.
И я, тогда утром, после дикого ночного морока, осознав ситуацию во всей ее неприглядной красе, просто разорвала начинающийся было завиваться круг позора, просто сбежала прочь, теряя тапки и надеясь никогда больше к этому не вернуться.
И все следующие пять лет занималась тем, что забывала. Забывала, забывала, забывала…
И добилась успеха в этом деле!
Забыла!
Ну, по крайней мере, я так считала.
И надо же, просчиталась!
Стоило повториться условиям пятилетней давности, сложиться прежнему, старому паззлу, как
