– Который час? – спрашивает он.
– Не знаю.
Взгляд отца обращается к окну.
– Ты что, уходишь?
– Нет, я как раз вернулся. Еще не поздно, папа. Может, часов девять.
– Девять часов… Уже девять вечера…
Отец явно ничего не соображает. Он переводит бессмысленный взгляд с Робера на закрытое окно, потом опять плюхается на постель, закрывает глаза и бурчит:
– Да погаси ты эту лампу.
– Папа, послушай меня!
– Ты мне надоел… Как ты мне надоел! Говорю тебе… Склонившись над отцом, Робер трясет его за плечо. Тот пытается разлепить веки, но ему больно смотреть на свет.
Он бормочет:
– Ну что ты.., ко мне пристаешь.., чертов дурак…
– Папа, вставай, так нужно… Ты должен пойти со мной. Они там глупостей наделают… Это очень важно. Там ведь Кристоф, Кристоф Жирар и Серж Дюпюи… Нужно туда пойти, папа!
Раскрыв глаза, отец орет:
– Отвяжись от меня со своими приятелями, слышишь, ты? Отправляйся спать и оставь меня в покое!
Голова его вновь падает на подушку, он продолжает бормотать:
– Как ты мне надоел… Как мне все надоели… Господи, как хочется пить, ну как пить-то хочется… Принеси стакан…
Он что-то неразборчиво бормочет, отворачивается к стене, поджав ноги и уткнувшись головой в подушку.
Робер глядит на широкую спину отца, мерно вздымающуюся во сне. Вельветовые брюки папаши Пайо порваны на левом бедре, сквозь прореху виднеется белая кожа, заросшая черной шерстью. Брюки эти почти такого же цвета, как те, что висят в коридоре на вешалке – как камень в карьере.
Повесив голову Робер медленно отходит от кровати. Гасит свет. Выходит в прихожую, едва освещенную лампой из его комнаты.
Там он останавливается. Странное ощущение поднимается из глубины его существа и растет, крепнет… Робер пытается бороться с собой, но рыданье уже сотрясает его грудь, и по щекам катятся слезы.
Плакал он недолго. Рыданье сдавило ему горло, сотрясая все тело. Потом Робер закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул и вернулся в свою комнату.
Ощущение пустоты отступило. Наоборот, теперь в голове теснились мысли, – смутные, перескакивающие с одного на другого.
Робер подошел к кровати, постоял, вернулся к двери, снова вышел на середину комнаты и огляделся. Взгляд его то и дело возвращался к фотографии матери. Потом он посмотрел на вырезку с велосипедами, на распятие, украшенное веточкой.
На скулах у него ходили желваки, кулаки были крепко стиснуты. Словно помимо собственной воли он обшаривал глазами каждый закоулок, то и дело озираясь на приоткрытую дверь и подолгу вглядываясь в полумрак коридора. Он боялся себе признаться, что ощущает чье-то присутствие. Чувствует чей-то взгляд. И ему по-прежнему было очень жарко.
Так он расхаживал по комнате с ощущением, что кто-то за ним наблюдает. Порой, резко остановившись, он прислушивался. На улице завывал ветер. В соседней комнате храпел отец.
Не гася в комнате свет и оставив дверь открытой, Робер спустился в кухню. Там он выпил стакан воды и подошел к столу, на котором стояла пустая литровая бутылка из-под вина и стакан, а рядом валялись колбасные шкурки и сырные корки. В сторонке лежала початая пачка серого табака, брикет папиросной бумаги и большая медная цилиндрическая зажигалка папаши Пайо. Робер уселся за стол, облокотился и скрутил себе сигарету. Руки его дрожали. Сигарета получилась кривая, пузатая, так что, прежде чем прикурить, ему пришлось, покрепче скрутить кончик, чтобы табак не сыпался.
Наконец он закурил. Сначала затягивался торопливо, затем медленнее и глубже, не спеша выпуская дым сквозь полусомкнутые губы. Понемногу он успокаивался, но ощущение чужого присутствия оставалось. Отсюда, из кухни, не было слышно отцовского храпа, да и завывания ветра доносились, лишь когда шквал врывался прямо в тупик и сотрясал закрытые ставни.
Сигарета погасла, Робер снова прикурил и вспомнил, что собственная его зажигалка совсем пуста. Тогда он взял в шкафу бутылку бензина и намочил в нем ватку. Вытер рукавом пролитые на стол капли горючего. Потом стал ощупывать ладони – они болели все больше. Взяв булавку, торчавшую из почтового календаря, он вернулся к лампе, проколол водяной волдырь и зубами содрал омертвевшую кожу. Ранку здорово щипало, и Робер долго дул на нее, стараясь унять боль.
Он почти совсем успокоился. Но он все явственнее чувствовал, что кто-то или, вернее, что-то неведомое неотступно следует за ним.
Временами ему виделся черный силуэт мамаши Вентар, медленно тащившейся по старой дороге. Мысленно он шел за ней, отмечая каждую подробность пути, каждый поворот дороги, каждую тень на изжелта-красной земле.
Он представлял, как идет вслед за старухой, всегда на одном и том же расстоянии от нее, позволявшем не терять ее из виду. Вот он пытается остановиться, но ничего не выходит. Черный силуэт словно притягивает его к себе. И он вновь бредет за ней, то и дело зажмуриваясь и стараясь не глядеть на бабку. Иногда ему удавалось мысленно переключиться на что-нибудь другое, но в конце концов он неизменно возвращался к дороге и старухе. Так, например, он вспоминал вырытую траншею, прикидывая, чти предстоит сделать завтра, потом думал об инструментах и вновь вспоминал водосборник вычищенный, заполненный чистой водой, видел головастиков, вспоминал, как бежал к ручью, как возвратился, но неизменно, снова и снова перед ним вставала старуха. А стоило подумать о Жильберте, и в голову лезли неотвязные мысли о папаше Бувье, о Черном лесе, о жандармах, Малатаверне, старухиной хибаре и самой старухе, идущей к яблоневому саду.
Сколько же времени ждала его сегодня Жильберта на нижнем лугу? Может, лучше было бы встретиться с ней? Ничего не говорить Кристофу и просто молчком увильнуть от этого дела?
Отца он разбудил. Отец мог бы потом подтвердить, что Робер вернулся домой. Но вспомнит ли он?
Те двое собирались отправиться туда. Сейчас Кристоф, наверное, пошел на ферму травить собаку… Собака. До этого Робер еще ни разу не задумывался о собаке.
– Отвратительно! – прошептал он. Неужели нельзя было найти снотворное, чтобы просто усыпить ее, а не убивать?
Папаша Пайо никогда не разрешал завести в доме ни кошку, ни собаку. Однажды Робер привел приблудную собачонку. Вернувшись с работы, отец хорошенько всыпал и ему и собаке. Больше Робер никогда не видел ту собаку.
Робер надолго задумался, припоминая. Шавка была тощая и грязная.
Ему казалось нелепым, что ради денег нужно убить старухиного пса. Он представил себе кошелек – таким, как его описывал Серж.
