"Это ведь даже не кража, – говорил Кристоф, – раз самой старухе эти деньги совершенно ни к чему. Она так и помрет когда-нибудь на своей кубышке, сдохнет в собственном дерьме. В газетах частенько пишут о стариках, которые отдают концы на своих кубышках".
Почему бы в самом деле не попользоваться этими деньгами! "У нее даже наследников нет, – подхватывал Серж. – Мы никого не оберем. Если оставить все как есть, то деньги зацапает государство. Что же нам с ним церемониться, с этим самым государством?!"
Теперь Робер уже не боялся жандармов. Он уже давно выбросил их из головы. Все его мысли были заняты собакой и старухой.
Бабка спала в той же комнате, где лежали деньги. Роберу хотелось представить, какая она, эта комната. Далеко ли старухина постель от стола, на котором стоит глиняный горшок? И вновь ему стало не по себе, когда вспомнилось, как Серж помахал железным прутом: "Такая штука заткнет рот самым крикливым и упрямым…"
"Неужели Серж?" "Серж – возможно, но ведь есть еще Кристоф…" "Кристоф?" Кристоф… Какие страшные глаза были у него там, возле гаража. Жестокие, и этот недобрый огонек…
"Все-таки людей просто так не убивают…" Робер вскочил и зашагал по кухне. "Что-то" по-прежнему было здесь. Неотвязно и неотступно.
"Но ведь они не дураки!" Юноша присел на край стола, покачивая ногой. "Хоть она и старая…" Он молотил ногой по ножке стола, и каждый удар отзывался во всем теле, отдаваясь в голове.
Правда старуха совсем глухая, с чего бы ей просыпаться?.. Если бы только отец выслушал его, Робер выложил бы все как на духу. Умолил бы его сделать хоть что-нибудь, объяснить тем, двоим…
Здесь, в кухне, ничто не напоминало о матери. Все уцелевшие с той поры вещи до неузнаваемости заросли грязью. Робер вновь вспомнил фотографию, приколотую к стене у него в комнате.
"Если бы она была здесь!" Когда она была жива, отец так не пил. Робер прикинул: она умерла четыре года назад. Похоронили ее в Лионе, потому что она и умерла там, в больнице. С тех пор он ни разу не был на кладбище. Сможет ли он теперь отыскать могилу?
Мысли его прервались. Он встал, прошелся по кухне и снова уселся на край стола. И тут его словно подбросило: он только что сказал себе: "Если бы у меня был мотоцикл…"
И внезапно почувствовал, насколько чудовищной была вся эта затея. Ему припомнился горный лес, и тот день, когда Кристоф привез девицу из Лиона.
Опять он почувствовал чужое присутствие; теперь ощущение было еще неотвязнее, нестерпимее. Вместе с Тем перед его мысленным взором возник портрет матери, приколотый к стене между велогонщиками и распятием.
Он так сильно ударил ботинком по ножке стола, что та треснула. Робер перестал колотить ногой.
"А как же родители Кристофа?" Бакалейщик с сияющей лысиной был славный человек. Все так говорили в Сент-Люс.
Робер пожал плечами. "И что с того? Что значит славный человек?" Он попытался представить себе лицо славного человека, если кто-нибудь расскажет ему о затеях Кристофа. Вяло махнув рукой, Робер с кривой ухмылкой прошептал:
– Он или выгонит меня под зад коленом, или набьет морду Кристофу. В любом случае я не могу наушничать Робер изо всех сил старался усидеть на месте, но потом вскочил, погасил свет и очутился на улице; крыши сотрясались под порывами ветра.
В тупике горело одно-единственное окно. В конце тупика метался свет от фонарей на главной улице: ветер раскачивал их, и тени от домов плясали как сумасшедшие.
Робер быстро добрался до площади. Света в бакалейной лавке уже не было, и юноша двинулся вверх по главной улице. Подойдя к дому хозяина, Робер приблизился к проволочной загородке. Горевшая в кухне лампа, отражаясь в огромном, во всю стену, окне мастерской, неярко освещала посыпанный гравием двор. Робер бесшумно открыл калитку и на цыпочках прошел вдоль стены. Прежде чем завернуть за угол, он постоял и прислушался. В доме работало радио. Слышались голоса, но сквозь аплодисменты и смех слов было не разобрать.
Робер подкрался к окну и заглянул в кухню. Хозяйка сидела между столом и плитой. Она вязала, поставив ноги на перекладину стула, на котором лежал клубок шерсти. Клубок кружился, когда она тянула за нить.
Вытянув шею, Робер оглядел кухню. Хозяин, судя по всему, ушел спать.
Хозяйка сидела к окну вполоборота. Порой лицо ее освещала улыбка. Роберу женщина показалась невероятно красивой. Когда она подтягивала нить, она прижимала руку к груди, слегка ее приподнимая. Из-под задравшегося платья виднелись колени. Хозяйка подняла голову. Робер отпрянул.
Он стоял и глядел на дверь Достаточно было постучать и сказать – "Это я, Робер". Потом открыть дверь и быстро все объяснить, – только бы она его не перебивала. Он помедлил, но потом решил, что без хозяина она точно не станет ничего делать. Тогда он снова припал к окну и вдруг заметил, что дверь в спальню приоткрыта. Робер опешил: зачем он вообще сюда пришел? Он еще постоял, поглядел на хозяйку, но заметив, что на часах уже двадцать минут десятого, на цыпочках прошел вдоль стены и вышел на главную улицу.
Там не было ни души. Только фонари качались на ветру. Тот, что висел повыше, громко скрипел. Еще что-то скрежетало по крыше с той же стороны.
Робер оглядел улицу. Проехал грузовик в сторону Монбризона. Юноша мысленно проследил его путь. Вот он проезжает мимо гостиницы, потом мимо гаража, а теперь, наверное, поравнялся со зданием жандармерии…
Мощный шквал обрушился на решетку, засвистел в электропроводах. Робер поежился, еще раз оглянулся на знакомый дворик и бегом бросился к Дюэрну.
На пересечении главной улицы со старой дорогой он замешкался, постоял в нерешительности, но потом вновь помчался вперед, повторяя слова Жильберты: "По ночам лучше ходить верхней дорогой". Но твердя их про себя, он все время видел перед собой нижнюю дорогу. Ощущал, что она бежит там, внизу, и что сам он отдаляется от нее по мере того, как поднимается все выше. Иногда он замедлял бег, подходил к откосу и вглядывался в темноту. Порой порыв ветра разрывал пелену облаков, и тогда проступало бледное небо, усеянное звездами; они вспыхивали и отражались где-то внизу, во тьме. То блистал ручей, а старая дорога петляла всего в нескольких шагах.
Бежать в гору было тяжело, но Роберу это доставляло удовольствие. Сейчас он контролировал дыхание, старался не сбиться с шага и потому почти не думал. Слишком бурной и ветреной была эта ночь: в такую погоду было не до посторонних мыслей. Всякий раз как дорога уходила влево и вниз, в ложбину, шум ветра удалялся, напоминая неясный гул, но стоило дороге вновь повернуть к долине, как ветер обрушивался с прежней силой. И каждый кустик, каждое дерево, каждый валун стонали и завывали. На другой стороне долины от Гиблого лога до первых домов Сент-Люс, беснуясь, гудел Черный лес.
