Я бы хотела с ней познакомиться, но Коннор лжет мне, что она занята уже больше года. Он не хочет, чтобы я с ней встречалась по какой-то нелепой причине, и даже если он не говорит мне почему, я уважаю его мнение. Поэтому, когда она позвонила мне пару дней назад, я отмахнулась от неё тем же предлогом, который использовал Коннор. Я слишком занята для кофе и определенно слишком занята для бранча. Это было грубо, но если она слушает сплетни и болтовню светских дам, то знает, что я немного сука.
— Матери все немного сумасшедшие, — говорит Коннор с небольшой улыбкой. Он только что процитировал Дж. Д. Сэлинджера и ждет, что я скажу об этом. Но я поджимаю губы, словно где-то упустила его мысль. Его улыбка исчезает. — Дж. Д. Сэлинджер.
— Правда? Большинство матерей — прирожденные философы, — отвечаю я.
Он снова ухмыляется.
— Гарриет Бичер-Стоу. И я не могу не согласиться.
— Я не пыталась поставить тебя в тупик, так что не злорадствуй, — я хочу услышать правду, а не чьи-то слова. — Расскажи мне что-нибудь настоящее.
И одним быстрым движением он дергает меня за лодыжку, укладывая на матрас. Моя ночнушка поднимается до живота, обнажая черные хлопковые трусики. Прежде чем я успеваю поправить её, он пугает меня, положив руки по обе стороны от моего тела и нависая надо мной. В его глазах вызов. Оставаться неподвижной. Не бояться его.
Я вдыхаю, внутри меня разгорается огонь. Я не трогаю ночнушку, и мои глаза сужаются, обнаруживая мою боевую сторону.
— Ты не ответил мне.
Его глаза пробегают по моему лицу.
— Тебе не понравится то, что я скажу.
— Мне все равно. Просто скажи мне всё, что угодно.
— До тех пор, пока это правда?
— Да.
Он улыбается.
— С чего мне вообще начать? — его рука скользит по обнаженной части моего колена, вверх к бедру. — Помимо того, что я хотел бы делать с тобой прямо сейчас, завтра и всю оставшуюся жизнь, я надеюсь, что когда-нибудь смогу наблюдать, как у тебя растёт живот, как ты округляешься, — он целует мой живот, и его рот проводит линию к бедру, опасно близко к моим трусикам. — ...и я буду держать тебя в своих объятиях... каждую… — он касается кожи над тканью — ...ночь.
Я проникаюсь его словами и реагирую так, как он, вероятно, и предсказывал. Я кладу две крепкие руки ему на грудь и толкаю его в сидячее положение.
Его бровь выгибается.
— Да?
— Ты хочешь детей? — я таращусь.
Я не была уверена, чего он на самом деле хочет. Но тот факт, что он не согласен со мной, что мы где-то разошлись, заставляет мое сердце биться 150 раз в минуту. Я думала, что Коннор — это мужская версия меня. Но я поняла, что встречаюсь не с собой. Я встречаюсь с кем-то совсем другим. Будет ли это лучше — неизвестно.
— Я говорил, что тебе не понравится мой ответ. Ты сказала, что тебе всё равно. Один из нас солгал.
Я хмурюсь.
— Ты хочешь детей.
— Думаешь если сказать это дважды, это станет более правдиво? — спрашивает он, его пальцы касаются челюсти. Он улыбается, ему это слишком нравится.
— Почему ты хочешь детей? Ты — это ...ты.
— Ты права. Я — это я. И я хочу восемь кричащих детей, которые будут прыгать на нашей кровати по утрам, которые будут умолять тебя заплетать им косички, у которых будут твои красивые глаза и твой блестящий ум. Я хочу всего этого, Роуз. И однажды у наших детей тоже всё это будет.
— Восемь детей?! — меня заклинивает. — Я не могу представить, что выношу хотя бы одного ребенка, а ты хочешь, чтобы я родила целое потомство? Я не королева Англии, размножающаяся, чтобы обеспечить нашу империю наследником.
Он озаряется смехом, его зубы почти слишком великолепны, чтобы на них смотреть. Он прижимает меня обратно к матрасу и целует в щеку.
— Но разве ты не хочешь, чтобы сын и дочь стали твоими преемниками, — спрашивает он, — не хочешь воспитать их как своих собственных, чтобы знать, что твое наследие останется надолго, надолго после того, как тебя не станет?
— Мы говорим всё ещё о тебе, — говорю я, осознавая теперь все до конца. — Сможешь ли ты вообще любить своих детей?
Его улыбка снова исчезает, и он становится бесстрастным, безучастным.
— Я бы полюбил их.
Больше всего на свете я хочу, чтобы он не пытался мне лгать. Это злит меня больше, чем услышать правду.
— Ты любишь только себя.
— Я люблю тебя.
Он практически издевается надо мной.
Я снова отталкиваю его и поднимаюсь на колени. Мои губы находят его ухо, мой голос горячий и холодный одновременно.
— Я тебе не верю, — я пододвигаюсь к краю кровати, чтобы слезть с неё.
Он снова ловит меня за руку.
— Я имел в виду то, что сказал, — говорит он мне с серьезностью, — до того, как ты ввела в уравнение любовь.
— В том-то и дело, Коннор, — я отстраняюсь от него. — Любовь всегда должна быть в уравнении, когда речь идёт о детях. Тебе просто повезло, что я не придерживаюсь этого условия, — я спускаюсь с кровати и поправляю ночнушку.
— Куда ты идешь? — спрашивает он, настороженно сдвигая брови. Мы часто ссоримся. И ещё чаще миримся. Не то чтобы мой уход был чем-то необычным.
— В душ.
— Сейчас пять утра. Возвращайся в кровать.
— Нет, — говорю я. — Я хочу принять душ, пока никто не зашёл в ванную.
Я направляюсь к двери.
— Роуз… — начинает он, но останавливает себя прежде, чем заходит слишком далеко.
Я чувствую, что мне снова восемнадцать.
А Коннор — это тот девятнадцатилетний парень, который одолжил мне свой пиджак с логотипом колледжа.
Я жду, когда он заговорит, но, как и тогда, он просто смотрит на меня этими глубокими суровыми глазами, в которых за голубыми лучами прячутся тени правды.
Поэтому я говорю: — Я не против того, что ты не любишь меня так, как я тебя, — я заправляю волосы за ухо, — спасибо, что хотя бы пытаешься.
И я ухожу.
Но он знает, что я вернусь.
За почти десять лет знакомства с Коннором мы всегда возвращались друг к другу: даже когда находились за тысячи километров друг от друга, на двух разных плоскостях существования, даже когда казалось, что наши судьбы разошлись.
Он может быть и не верит в судьбу, но я верю.
И я знаю, что мне суждено быть с ним.
12. Роуз Кэллоуэй
.
Мама: 5 месяцев и 10 дней.
Я засовываю мобильник в сумочку, собираясь направиться в офис Calloway Couture. Саванна держится рядом со мной, не сводя глаз с камеры. Как только я направляюсь к двери, она распахивается, и входит Дэйзи с белым мотоциклетным шлемом под мышкой.
— Привет, Роуз, — она кладет шлем на кожаный диван и закручивает свои длинные светлые волосы в свободный пучок на голове.
Но она не одна. Входит Бретт со своей камерой, и Райк закрывает за ними дверь, его черный шлем болтается в руке. Райк опускается на диван и проводит пальцами по своим густым взъерошенным волосам.
— Хорошо, что я тебя поймала, — говорю я Дэйзи, на секунду забывая про свои планы. — Я хочу дать тебе кое-что, пока не забыла, — мне действительно стоит позвать Лили в гостиную. Но её гораздо труднее уговорить. — Оставайся тут.
Я иду к шкафу в прихожей и возвращаюсь с пакетом покупок.
Прежде чем передать ей пакет, я замечаю, как Райк и Дэйзи обмениваются осторожными взглядами. Она качает на него головой, и он стискивает зубы, его челюсть сжимается в жесткую линию.
— Все в порядке? — спрашиваю я с легким раздражением.
Мне не нравится не быть в курсе событий. Если дело касается моих сестер, я хочу быть в центре этого гребаного круга.
— Всё отлично, — говорит Дэйзи с яркой улыбкой.
Я ей не верю, и у меня есть подозрение, что Райк хочет всё рассказать, так как сейчас он качает головой. Она выхватывает пакет у меня из рук, чтобы отвлечь меня.
Я отпускаю эту ситуацию, только потому, что у меня нет на это времени сегодня. Мне нужно разобраться с делами в офисе, и если я буду зацикливаться на своей младшей сестре, то буду волноваться до тех пор, пока кто-нибудь не расскажет правду. Возможно, все не так уж плохо. Уверена, что она просто мчалась по шоссе на своем Ducati и чуть не погибла. В мире Дэйзи Кэллоуэй, переполненном адреналином, эта ситуация подобна восходу и заходу солнца.
