уже заниматься?
— Да, — кивнула я. — Будем. Только скажи одну вещь, Кеш. Сколько я тебя помню, ты всегда какого-то придурка изображал. Я так тебя и воспринимала. А оказалось, что ты совсем не такой. Зачем?
— Зачем? — переспросил он. — Ты не помнишь, как меня дразнили, когда пришел к вам? Я же был такой мелкий ботан, да еще и шепелявил, потому что пластинки на зубах стояли. И из-за имени. Кеший-леший-попугай. Все стебались надо мной, а я тогда стал стебаться над всеми. Ну и как-то постепенно перестали. А вот я не перестал. Это такая моя защитная оболочка. Мы все носим какие-то маски, Маша.
Надо же! Ведь я буквально только что думала об этом — насчет масок.
Вечером, по пути домой, я вспоминала этот наш разговор. И о масках, и о… Мирском. Кеший предельно четко сформулировал то, в чем я сама себе боялась признаться.
Да, меня все-таки угораздило влюбиться. И я бесилась, если видела Севку с Криськой. Прошло уже почти две недели с того дня, как я ходила к Марго, а потом чуть не напоролась на них. Сначала пыталась убедить себя, что мне нет до этого никакого дела, но все равно разрывало в клочья от злости и ревности.
В тот день, когда он сел с Криськой, она подошла ко мне на перемене и пробормотала, глядя в пол:
«Маш, ты извини меня, ладно?»
«За что?» — я постаралась изобразить безразличие, но получилось, наверно, плохо.
«Ну мы же с тобой столько лет вместе сидели. Не обижайся, ладно? Я с Севой буду. Ты же знаешь…»
С Севой! У меня чуть пена из ушей не полезла.
«Крись, да ради бога! Сиди с ним, — я чуть не сказала „да хоть трахайся“, но прикусила язык. — Кстати, кофточка очень миленькая, тебе идет. А где очки?»
«Линзы, — она улыбнулась смущенно. — Спасибо, Маш».
С тех пор мы с ней почти не разговаривали. Она все время терлась с Мирским. На уроках сидела с ним, на переменах они болтали, вместе ходили в столовку, вместе уходили из школы. Как же меня бесил ее глупо-счастливый вид! А он…
Он вовсе не напоминал влюбленного. Мрачный, угрюмый… И если вдруг мы случайно встречались глазами, его взгляд резал, как бритва.
Иногда я думала: а что, если это все мне назло? Может, из-за Кешего? Заходила в личку Контакта, где болталось Севкино «Привет!», на которое я так и не ответила, потому что заметила только через пару дней. Смотрела и думала: может, написать?
Но что? Что Кешка просто помогает мне с физикой? А разве меня кто-то о чем-то спрашивал? Назло или нет, но Мирский свой выбор сделал, и вешаться на него, как Криська, я точно не буду.
Гори оно все огнем!
Сева
— Мог бы и рассказать.
Виктюх пытался казаться безразличным, но видно было, что обижен.
— О чем?
Я прекрасно понимал, что он имеет в виду. В последние две недели мы почти не общались, ни оффлайн, ни в сети. Я словно выпал куда-то в подпространство. Да и ощущал себя именно так. Как будто сидел в стеклянном пузыре, а весь мир был за его прозрачными стенками. Оттуда даже долетали какие-то невнятные звуки. А еще по стеклу размазалась и прилипла Криська. Намертво прилипла, заслоняя свет.
В школе она не отходила от меня ни на шаг. Разве что в туалет не сопровождала. Угощала жирными домашними пирожками — от первого же в нос плеснуло изжогой. На переменах трещала без конца, а на уроках писала какие-то дурацкие записки. Из школы мы, разумеется, шли вместе.
«Сходим куда-нибудь?» — спрашивала она с надеждой у своей парадной. И тут же предлагала варианты: в кино, в парк, в клуб. Иногда я соглашался. На парк или кино. Но чаще выкручивался: уроки, репет, тренировка, сестре обещал помочь по дому, с другом договорился встретиться.
Наверняка Криська чего-то от меня ждала. Каких-то активных действий. Пыталась напроситься в гости, но я врал, что сестра работает дома. К счастью, у нее тоже постоянно кто-то был, то мама, то бабушка. Те несколько поцелуев в первый вечер так и остались единственными. Тогда это было от злости и отчаяния, но сразу стало ясно: я ее не хочу. Вообще ничего не хочу, даже целоваться с ней. Хоть она и выглядела теперь гораздо симпатичнее, но не вызывала ничего, кроме глухого раздражения. Кто же знал, что она окажется такой занудной прилипалой.
Да, я был виноват сам. Стопудово. Не надо было садиться с ней, приглашать в кино, целовать. Логичный вопрос: почему же тогда все это продолжаю, зачем даю ей какие-то надежды?
Я задавал его себе уже не раз. Но как только открывал рот, чтобы сказать: «Крись, извини, но…», она смотрела на меня своим фирменным собачьим взглядом, и я понимал, что не могу. Как будто собирался эту самую несчастную собаку пнуть ногой под брюхо. А еще потому, что у Машки с Кешим все цвело и пахло. Они, как и мы, везде таскались вместе и сидели тоже. Перебрались за последнюю парту у окна. И оказался я между… как их там? Между Сциллой и Харибдой. Слева через проход Машка. Поворачивался в ее сторону и натыкался на ледяной взгляд, от которого бросало в жар. И ногу приходилось срочно класть на ногу. Или смотреть вправо — от Криськиного взгляда, горячо обожающего, все сразу же замерзало и опускалось.
Время шло, легче не становилось. Только хуже. Днем еще как-то удавалось держать себя в руках. А вот по ночам держал себя в руках уже совсем иначе. В другом смысле. Что представлял, засыпая, что видел во сне… Просыпался в горячем поту, в мокрых трусах. Стиснув зубы, полз в душ, стоял под холодными струями, приходя в себя, но под опущенными веками крутилось все то же ночное кино. Одевался, шел в школу — и все повторялось, день за днем.
На Виктюха напоролись с Криськой в субботу, когда ехали в центр: ей приспичило прогуляться в Новую Голландию. Мы спускались в метро, а он поднимался. Заметил нас, вздернул брови. А вечером кинул в воцап:
«Мир, ты нас на бабу променял? Живо тащи свою преступную жопу в Гашу».
Жопу я притащил, припарковал за стол — и в первую же улицу слил пять штук, как дошкольник. Бросил карты, потянулся к кальяну.
— Малыш, ты не заболел?
