Закрываю глаза, погружаясь в неприятное послевкусие того, что случилось. Я ждала этого, да. Боялась дико, но понимала, что Демьян рано или поздно сорвётся.
Сама я бы, наверное, скорее умерла, чем на такое пошла добровольно. А теперь…. Теперь я вспоминаю ощущения, что одолевали перед тем, как Демьян сорвал чеку.
Страх, ужас, стыд, желание. Крохотными мошками оно поднималось от самых пяточек, по ногам, всё выше, задевая самые тонкие нервные окончания.
Но всё разрушилось в миг, стоило ему прижать меня к чёртовой столешнице, унизить, взять то, что я бы отдала добровольно, будь мы в другом месте.
Я же просила его остановиться, просила дать мне время…
Но Демьян слишком привык получать всё, что хочет. Он хотел меня. Маньяк дал ему отличный повод взять это, несмотря ни на что. Стыд иголками колет тело, когда понимаю, что попытки испытать отвращение провалились.
Я хотела возненавидеть Демьяна, а ненавижу себя. За мурашки, что растекались волнами по спине, за сладкую боль, что крутила живот, за чертову обиду, что взрыв, который назревал внутри, так и не произошёл.
Он взял меня, правильную, честную и превратил в такое же животное, каким является сам, разрушил границы приличия, что я выстраивала вокруг себя так долго. Я готова его убить только за то, что позволил себе меня коснуться.
Что позволил открыть тот ящик Пандоры, что давно таился в темноте моей души.
Мне нужно оттолкнуть его, да? Вот он сзади, дышит в затылок… Я ненавижу его каждой клеточкой, но сама тянусь за его прикосновением.
Его запах, его кожа, всё стало настолько знакомым, почти родным.
А может, он последний, кого я вижу в своей жизни? А может, уже завтра маньяк потребует не порно, а хоррор, что тогда мне останется? Боль, страх, ужас? Или… такое постыдное, позорное, грязное, но удовольствие?
Есть ли шанс, что, когда нас отсюда выпустят, отец не убьёт меня за такое, есть ли шанс, что нас не выпустят?
Демьян будет слушаться, ему же сильно хочется отсюда выйти, а у меня ощущение, что я останусь здесь навсегда, что это уже стало моим домом.
Я уже и не вспомню детали своего, привыкла к полумраку, к тишине, к дыханию, что доносится за спиной, к ощущению полёта, когда его пальцы ползут по талии, к животу, когда накрывают ноющую промежность.
Но у меня ещё есть шанс остаться собой, не погрузиться в этот омут, не стать марионеткой в его опытных руках. У меня ещё есть шанс побыть жертвой в глазах того, кто смотрит. Не дать понять, что голод может быть разным… Сейчас, несмотря на дискомфорт, он стягивает внутренности, не даёт дышать, не даёт пошевелиться, пока пальцы Демьяна неумолимо приближаются к измученной промежности… И как же я хочу ощутить их там…
— Руки убери.
— Я вину загладить хотел, — его шёпот проникает в каждую пору моей кожи, запускает в теле необратимые процессы. — Давай я полижу тебе. Под одеялом. Он не увидит. Асяяя…
Полижет? Прямо там? Языком?
Бедра сами собой поджимаются, соски под платьем стягиваются, словно от холода. Я закрываю глаза, представляя насколько там будет влажно и горячо, если он там коснется. Языком…
— Не трудись. Я всё равно тебя не прощу…
— Знаешь, некоторых похищенных не могут найти годами. Представляешь, годы со мной в одной комнате…. Всё равно не простишь?
Годы… Господи. Нет, не думаю, что это наш случай.
— Не прощу. Спи давай. Может, это вообще сон.
— Надежда умирает последней. Это может быть сном, только если мы попали в ту ночь в аварию и сейчас в коме.
— Не бывает общей комы.
— Я надеюсь. Потому что хочу жить, — говорит он тихо, а я вздыхаю. Везёт ему. — Ты хочешь жить, Ась?
— Не знаю…
— Почему?! У тебя не было планов?
— Не было. Наверное, теперь и не будет.
— Странная ты, конечно, — отворачивается он от меня. — В мире столько всего, что можно ещё увидеть, попробовать…
— Тебе это доступно, потому что ты богат. Ты можешь взять билет и поехать в свою Европу, поступить куда угодно, а потолок большинства учеников нашей школы — это деревня и местный ПТУ, брак с другом детства и постоянная усталость.
— Если люди хотят, они меняют свою жизнь, просто основная масса не может выбраться из той клетки, которую им навязало общество, собственные страхи и невежество.
— Да? Что ж ты не выберешься из этой клетки! — не выдерживаю я. — Ты же хочешь изменить свою жизнь, дерзай!
— Это другое!
— Это то же самое! Для многих навязанные обществом нормы, собственные страхи и невежество — это и есть клетка, из которой не выбраться. Потому что порой им просто некуда идти! Но тебе этого не понять, да? У тебя всегда за плечами был могущественный папа. Только вот где он, а? Каково теперь тебе быть на месте этих самых невежественных, которым не убежать из клетки собственной реальности, потому что эта реальность единственное, что у них осталось.
Он сначала застывает, а потом начинает смеяться.
— Ну, какая же чушь! Как можно сравнивать реальное заточение и то, что школьница вместо того, чтобы поступить и уехать, останется кормить своих свиней. Или я ошибаюсь? Ты же документы никуда не подавала. Ты даже ЕГЭ самое простое сдавала, потому что планировала остаться. Конечно, тебе комфортно тут, потому что и твоя халупа не сильно отличается от этого дерьма!
Рука сама дёргается. Обжигается об его щёку.
Он возвращает злой взгляд, улыбается.
— Скажи, что я не прав?
— Скажу, что ты не прав. Тут лучше, тут меня никто не бьёт.
Я зря это сказала. Не выдержала. Не смогла смолчать.
Демьян открывает рот, тут же закрывает. Смотрит на меня удивленно, без жалости. Мне это нужно, да? Хочется, чтобы к себе прижал, сказал, что защитит. Просто пожалел в конце концов. Но Демьян просто не умеет. Даже усмехается…
— Ты шутишь?
— Да пошел ты.
— Нет, я серьезно, ты шутишь? Если бы тебя били, об этом было бы известно. Мать пошла в полицию, давно бы развелась. Зачем вообще жить с тем, кто тебя бьет. Мы в двадцать первом веке…
Смех рвется из самой грудины. Грубый, жесткий как те доски, на которых я так часто стояла.
— Да что ты ржешь?
— Закрыли тему. Я думала ты из тех, кто реально на вещи смотрит, а ты из тех, кто все детство смотрел про единорогов, что срут радугой. Оглянись! Всем на всех плевать! Даже твоему отцу на тебя
