внутри раздражение.
— Привет! — максимально уверенно говорю я, садясь напротив. Кладу ногу на ногу, отбрасываю волосы назад и отпиваю кофе, ожидая его хода.
Сердце стучит где‑то в ушах, сужая мир до одного приподнятого уголка картинно красивых губ.
«Морда кирпичом, морда кирпичом» — повторяю напутствие Гели.
— Привет, Зина‑Ида, — впивается в меня зелень.
И всё‑таки помнит меня, зараза.
— Итак, ты вернулась. Не скажу, что удивлен — насмешливо кидает ненастоящий парень, подаётся вперёд и ставит локти на стол.
Эта его самоуверенная улыбочка бесит, аж до зубного скрежета.
— Если бы не острая необходимость… — пытаюсь сохранить лицо, уводя взгляд в сторону.
Красивое кафе, стеллажи с книгами, есть, что посмотреть помимо зелёных глаз.
— Да, да, вы все так говорите. Так что за необходимость?
— Родители.
— Интересно, — постукивает пальцами по столешнице. — А мы до сих пор не расстались?
— Я пыталась. Но ты та‑а‑ак меня любишь!
Громкий смех заставляет оторвать взгляд от книжных полок сбоку и посмотреть прямо в зелёный луг. Роковая ошибка. Эти глаза, словно два лазера, бьющих точно в цель. Вся бравада, что я держала такими усилиями, тут же сходит на нет. Щеки заливает жаром, а в горле начинает першить. Это ужасно. Он смеётся надо мной, потешается.
Даже не собирается помогать! У него вон, очередь. А я была настолько навязчивой, что он сделал вид, что меня не знает. Разве это не дно?
И как‑то я не готова терпеть новую порцию унижений, нахлебалась их с головой за свою жизнь.
Дрожащей рукой ставлю стакан с кофе на стол, нервно комкаю пуховик и встаю, громко скрипя ножками стула. Да пошел он ещё раз! Расстилаться тут ещё перед ним! Цепляю край стола, шиплю от больно впившегося в бедро угла, тяну за собой сумку, по традиции застрявшую между мной и столешницей. Да черт бы ее побрал! Куплю себе рюкзак, так и знай, идиотская сумка!
— Да стой ты, — правую руку окольцовывает прохладная ладонь, удерживая меня на месте.
Я перевожу слегка ошарашенный взгляд вниз, на яркие глаза. От места, где он меня держит, по коже разбегаются мурашки. Декабрьский холод и сюда пробрался, прямо под кожу.
— Садись, фурия, — улыбается уголком губ. — Ещё кофе хочешь?
Я мотаю головой и, хоть и запоздало, но высвобождаюсь из захвата. Хочется потереть то место, где была его рука, чтобы немного унять странный озноб, но это будет выглядеть странно. Просто этот профессиональный жиголо так легко касается людей, а я ужасно голодная до таких простых вещей. Будь здесь Ангелинка, она бы вынесла однозначный вердикт: это всё твои детские травмы. Недолюбили, недообнимали, вот и жаждешь ты, Ида, простого человеческого тепла. Клинический случай.
Возвращаюсь за стол и хватаюсь за опустевший стакан. Просто чтобы дать себе секунду перевести дыхание.
— Давай к делу, — предлагает Вова, дав мне отдышаться.
Прочищаю горло, но глаз на него больше не поднимаю, чтобы не сбиваться.
— Я сказала родителям, что мы съезжаемся, они хотят приехать на пару дней, навестить нас.
— Неожиданный поворот, — комментирует парень напротив. Я только хмыкаю.
— Мама достала.
— Могу представить, — хмыкает он в ответ.
— Да ладно, — не могу скрыть горькой усмешки. — Твоя мать тоже считает, что ты все делаешь неправильно и вообще, сплошное горе, а не дочь?
К глазам подкатывает влага, и я прикусываю щеку изнутри, чтобы не расплакаться тут, как последняя дура. Это на меня так серое небо Питера действует, или я правда утопаю в жалости к себе?
— Отец, горе‑сын, — тихо произносит Вова. — Нечто похожее, да. Но я говорил про твою мать, тот ещё кадр! — снова усмешка.
— Мда, — улыбаюсь я. — Кадр.
И ее запомнил, оказывается. Профессионал.
В повисшей тишине изучаю крышку своего стакана и глотаю горький ком в горле. Слезы отступают, но какое‑то чувство безграничной печали заполняет грудную клетку до отказа. Я знаю, что один псевдо‑парень не решит моих проблем с властной мамой, и, наверное, пора стать взрослой и сказать все, что я чувствую ей в лицо. Но это я сейчас такая храбрая. А стоит нам скрестить шпаги, я слабовольно выпускаю белый флаг.
— Так что, когда они приезжают? — вырывает меня из дум Вова.
— Двадцатого. Останутся на два дня.
Я втягиваю в лёгкие воздух и осмеливаюсь поднять глаза на Вову. Он сам догадается, что это будет работа с ночёвкой или надо объяснить?
— Двадцатого, двадцатого, — постукивает пальцами по губам, не сводя с меня сосредоточенного взгляда. — Нужно проверить календарь.
Мое сердце тут же ухает вниз в предчувствии катастрофы. Боже, конечно же он занят. «Сезон повышенного спроса», девица за столиком…
Вова достает телефон и разблокирует экран. Что‑то нажимает, листает, хмурится. Я пропускаю пару ударов сердца, наблюдая за ним, рассматривая. В ухе появился новый прокол, волосы отрасли и непослушную челку теперь не убрать одним движением руки. Хотя я бы попробовала. Ладонь зудит оттого, как хочется перекинуть эти длинные патлы наверх, чтобы не закрывали половину его лица. Но он все тот же Курт Кобейн.
Я настолько увлекаюсь изучение его лица, что пропускаю момент, когда его глаза встречаются с моими. Вздрагиваю от неожиданности и дважды моргаю, выдавая себя с потрохами, а Вова привычно ухмыляется.
— Повезло тебе, — говорит он. — Я весь твой. Двойной тариф за предпраздничные, интим не предлагать, никаких мышей.
Я фыркаю от негодования. И если его желание нагреться на высоком сезоне ещё могу понять, хотя до праздников ещё далековато, то эта совершенно неуместная ремарка об интиме…
— За мышей не ручаюсь. Но обещаю прибить их на месте, если папа снова притащит банку.
Лицо Курта искажает такая гримаса отвращения, что я удовлетворённо расплываюсь в улыбке. Вот тебе, а не интим!
— Захвачу дихлофос — морщит нос.
— Им тараканов и клопов травят, гений. Лучше прихвати лопату.
— Фу, мерзость. Ты реально их всех перебила?
— Ага, — вру я. До сих пор не уверена, что поймала всех, какая-то тварь точно грызется по ночам. Но сильно изнеженным мужчинам
