попаду на Небо, я постараюсь приглядывать за тобой и усыпать тебе крыльцо белыми перьями. Или вырастить под окнами ромашки. Можем договориться, что белые перья — это к добру, это значит, что твой небесный хранитель одобряет то, что ты делаешь. Я буду заботиться о тебе и любить откуда-нибудь оттуда.
Ты, пожалуйста, не плачь. (Я знаю, ты делаешь вид, что тебе наплевать, но ведь ты всё врёшь на самом деле.) Будь сильной и переживай поменьше. У тебя всё лицо пятнами идёт, когда ты плачешь, это вредно. Тебе не надо вредного, у тебя ещё много всего впереди. Уехать из Монта-Чентанни, выйти замуж, родить детей (имена по списку, можешь даже Паулу не вычёркивать), котов завести настоящих, стать седой каргой.
Ты будешь отвратной старушкой! Злобной и склочной. Тебе очень это подойдёт.
Съезди за нас обоих на солёное озеро.
Береги себя,
М.
В середине июня над станцией зарядили дожди.
На нашем столпе редкость стабильная погода: у нас всё больше — шквалистый ветер, что пригоняет град с ледяным дождём, но уже через полчаса утаскивает его дальше, обнажая прозрачное высокое небо. Собираясь на прогулку, стоит взять с собой дождевик и солнечные очки, а лучше ещё к ним — пару лыжных палок и плащ-палатку.
И только кое-где в низинах бывает изредка, что тяжёлая тёмная туча цепляется брюхом за близкие сопки. Тогда по земле расстилается непроглядный мутный туман, и дождь идёт унылый, не сильный и не слабый, ровный-ровный.
Так он мог идти неделю.
В такие дни Маргарета сама себе казалась сизой тенью, потерянным в этом влажном мраке призраком. В сером небе не было видно ни облаков, ни драконов, а виверн поднимался так неохотно, будто всерьёз планировать издохнуть на лету. Лететь через толстую дождевую тучу было мокро и холодно, однажды Маргарета зазря понадеялась на якобы лесные гражданские штаны и чуть не отморозила колени.
Там, наверху, были свобода и свет. Как будто ты долго-долго шёл через мрак, а потом наконец-то умер.
Когда у озера Макса понесло на лирику, самым сложным для Маргареты было не рассмеяться. То есть, конечно же, всё, что он говорил, было абсурдистски смешно, как глупая комедия из кукольного театра. Но Макс был убийственно серьёзен, и Маргарете стало очень его жаль.
Война ни к кому не бывает милостива, не так ли? Кто-то возвращается с неё героем, верящим в светлое будущее, крылатых коней и «начало с чистого листа». Суетится, хочет чего-то, глаза блестят заполошно. Думает, что может заразить кого-то этим своим; ну да кто ему доктор.
Сама Маргарета давно лишилась иллюзий и теперь следила только, как проживают одинаковые дни одинаковые тени Маргарет. Поэтому, конечно, она не обещала Максу поехать с ним в Прелюме, как не обещала звезду с неба и мир во всём мире. Вместо этого Маргарета пожала плечами и сказала уклончиво:
— Может быть.
Казалось бы, ему стоило быть благодарным, что девушка не стала так уж резко разбивать его пустые планы. Но Макс почему-то помрачнел.
Обратно они возвращались в молчании, и впервые за всё это время Маргарета осталась спать на станции. Заползла на полку, пропахшую почему-то влажностью, и выключилась, чтобы проснуться в хмурую дождливую среду.
Серый потолок терялся в темноте. Ткань обшивки, кое-где драная, казалась привидениями. Капли дождя барабанили будто в самое ухо, одеяло влажно льнуло к телу. Маргарета села, и пол кольнул промозглым холодом. Липкая пыль по углам.
Она не часто думала о том, насколько унылое это место — старая метеостанция. На базе в Монта-Чентанни тоже всё было казённым, уставшим, и по кафелю душевых там бежали тускло-рыжие потёки от ржавой воды, и жестяные чашки в столовой все были исцарапанные, и среди разноразмерных тарелок было удачей поймать хоть одну без скола. В казармах пахло потом и несвежим бельём, по средам весь двор бывал занавешен серыми птицами простыней, многие из которых давно следовало пустить на ветошь, — и всё равно там было как-то… светлее.
Зимой хорошо топили, и постель всегда была сухая до хруста. Вкусный запах компота перекрывал стойкий дух столовской готовки. За столами смеялись…
Может быть, всё дело в том, что в Монта-Чентанни казалось: оно наступит, это будущее. И можно будет уехать в Прелюме, или куда-нибудь ещё, хоть бы и на озёра, и будет другая жизнь, и мы тоже будем другие, лучше и счастливее. А теперь вот оно — наступило, это будущее. И оказалось таким же сырым и липким, как и станционные полы.
Это были тревожные мысли, неприятные, такие, какие не хочется думать. И виноват в них был, конечно, весельчак Максимилиан Серра, которому всё ещё во что-то верилось и которому вздумалось сказать Маргарете, будто отсюда можно уехать.
Ехать было некуда. Выхода не было, не было смысла, и даже света в конце тоннеля — и того не было тоже; и думать об этом было больно, до рези в глазах больно, до душащего, страшного спазма в груди. И Маргарета не думала. Маргарета обтряхнула ноги, натянула на них носки, нырнула ступнями в тяжёлые разношенные ботинки, одёрнула мятую рубашку, разобрала волосы пятернёй.
Потом она нашла взглядом часы. Стрелки ползли друг за другом ровно, без рывков. Толстая и короткая почти дошла до того, чтобы смотреть точно вниз.
На этом Маргарета закончилась, и её место заняли тени Маргарет, которые всегда знали, что делать. Они скользили, почти танцуя и подчиняясь неумолимому бегу времени. К шести утра они заваривали чай и сортировали склянки в шкафу, подливая растворы в приборы, потом выписывали в журнал новую дату, седлали виверна, взлетали через пелену дождя.
Благословенная пустота! Увы, она разбилась, как только виверн шмякнулся о землю: на чурбане под навесом сидел, свесив голову на грудь, Макс.
— Я короче подумал, — заявил он, широко зевнув, — перееду всё-таки к тебе.
Тени тащили Маргарету дальше по привычному маршруту: к ящику с витаминной подкормкой, к бочке с дождевой водой, к передатчику, к журналам. А Маргарете вдруг нестерпимо захотелось потрогать Макса и понять: он правда есть — или только кажется, как кажутся в сером мареве бытия тысячи других теней?
— Ромашка?
Призрак Макса нахмурил брови. Влажная от дождя нашивка с фамилией оказалась жёсткой и чуть крошилась по краю. Маргарета медленно, будто во сне, провела пальцами по колючему
