Он проснулся, тяжело дыша, зажег в темной комнате свет. Слишком явствен был его сон, не может быть, чтобы от ужасов, которые ему привиделись, не осталось следов наяву. Он едва не кинулся в спальню к родителям, но чутье остановило его — нет, это не поможет… Отныне он должен учиться жить один на один с ужасными видениями. Он вздохнул и закрыл глаза, засыпая.
Утром он проснулся усталый, разбитый, но от ночного кошмара в памяти не удержалось ничего.
Медленно замирали в буднях Черного пояса, где жил Рыбий Пуп, отголоски гибели Криса. С кафедр неслись громоподобные, но маловразумительные проповеди, в которых черные проповедники доказывали в поте лица, что всякая смерть есть проявление неисповедимой воли Всевышнего, дланью своею отмеряющего, какая доля небесной справедливости назначена грешным обитателям земли. Тайри, хоть и оплакивал Криса, не преминул отметить, что его смерть произошла как раз в такое время, когда могла оказать благотворное воздействие на его сына. Эмма увещевала Пупа отринуть мирские соблазны, презреть обольщения плоти и возлюбить царствие небесное. Три года после того дни Черного пояса протекали гладко, однако это объяснялось скорей не страхом физической расправы, а неким душевным омертвением. Криса и знали, и любили, но варварские обстоятельства его смерти заключали в себе вызов, на который нельзя было ответить, не опрокинув весь уклад повседневной жизни, так что в конце концов так ничего и не произошло, не считая исступленных проклятий со стороны клинтонвильского черного меньшинства. Клинтонвильская «Таймс» — негритянский еженедельник на четыре полосы, издаваемый директором местной школы, — посвятила похоронам Криса столбец в траурной рамке, а впрочем, обошла молчанием причины его смерти.
В сентябре на пятнадцатом году жизни Рыбьему Пупу немного оставалось до полного физического возмужания — пяти с лишним футов роста, он был сухощав, ни фунта жира, с плавной, чуть скользящей походкой и длинными руками, которыми он широко размахивал при ходьбе. Выпрямленные, зачесанные назад волосы открывали лоб, плотным черным шлемом облегая череп. Кожа у него была черная, как у Тайри, но с коричневым, как у Эммы, отливом, словно подсвеченная изнутри. Его чистый тенорок очень вязался с большими и ясными карими глазами, — глазами, чей мягкий, точно обволакивающий взгляд заставлял забывать и о сплюснутых ноздрях, и о расплывчатых очертаниях рта. Перед тем как сказать что-нибудь, он медлил немного, склонив голову, и этой привычке, возникшей от природной застенчивости, обязан был тем, что выглядел более внимательным, участливым, чем был на самом деле. Что бы он ни собрался сказать, по его губам почти неизменно пробегала улыбка — за ней скрывались непочатые запасы уверенности в себе, которую пока еще ему ни разу не потребовалось проявить.
Приученный к зависимости, он не думал, как оснастить себя для плавания по жизни; подразумевалось, что в нужное время об этом позаботится Тайри. Он не старался добиться для себя особых преимуществ, будь то дома, на улице или в школе, и не потому, что робел, — просто не видел надобности в том, чтобы урвать себе побольше. Пока у него было все, что нужно: дом, друзья, нехитрые развлечения. Очень может быть, что впереди ждут бури и тревоги, но зачем их предвосхищать? Что-то он смутно предчувствовал, что-то вселяло в него неуверенность, когда он думал о будущем; одно было связано с влекущим образом женского тела, другое — с тягостно беспокойным сознанием, что он черный, однако по недостатку житейского опыта сегодня его не волновали такие отвлеченные предметы. Сегодня можно было, как все кругом, вволю смеяться, балагурить, петь, вволю есть — он знал, что у них в народе научились прятать самые глубокие душевные движения под личиной беспечной веселости, и ему это нравилось.
Он жил в мире, где ничто не дозволено, но все совершается, где рука об руку с осуждением идет предосудительный поступок. И потому он прекрасно понимал, что возвещают неясные голоса и порывы, которые рождаются в тайниках его тела и бередят ему нервы. Черные девочки, до сих пор решительно недостойные внимания, как существа, которые «ни фига не смыслят», а способны только хихикать да трещать языком, вырастали в первооснову жизни, чьи главные свойства скрыты до поры, до того времени, когда он и его черные друзья станут взрослыми и придут к ним, неся каждой ее повинность и удел. Такое толкование женщины Пуп принимал как нечто само собой разумеющееся — именно так представляло ему женщину его окружение. Женщина предназначалась ему в дар, как услада, как ничем не заслуженное удовольствие, которым природа по прихоти своей оделяет только мужскую половину человечества, и этого подарка он дожидался, как ждут какого-то нового, необычного Рождества, когда Дед Мороз, скажем, не приходит в дом, а ждет тебя на улице. У них в компании подолгу и во всеуслышание обменивались шуточками насчет предстоящих телесных утех, но знали о них лишь понаслышке. Каждый терпеливо ждал, когда кто-нибудь другой придет и объявит, что дал выход побуждениям, которые диктует его мужское начало. Впрочем, меж ними не было соперничества. Не было в их ожидании и никакой романтической подоплеки. Луна и звезды, немое красноречие набухающих весною почек, многозначительные картины осеннего плодородия с урожаями фруктов и зерна — все это не имело никакого отношения к женщине и ее назначению, и если б кто-нибудь попытался провести связь между женщиной и могучими процессами роста и увядания в мире, на него выпучили бы глаза и только посмеялись бы снисходительно и беззлобно:
— Да ты, друг, больной!
Как-то утром возле школы Рыбий Пуп увидел, что навстречу ему, весь встрепанный, с блестящими глазами, идет Тони.
— Пуп, я как раз тебя дожидаюсь, — загадочно сказал он.
— Да? А чего?
— Ляжешь, парень, — раззадоривал его Тони.
Рыбий Пуп схватил его за плечо и повернул к себе лицом. По лицу хранителя тайны блуждала таинственная улыбка.
— Ладно тянуть резину! — возмутился Рыбий Пуп. — Начал, так договаривай.
— Ты потише на поворотах, — осадил его Тони. — Скажу, не боись. Зик-то у нас — взял да и попробовал.
— Чего?
— А то ты не знаешь, — отмахнулся Тони.
— Откуда мне знать, интересно, — сказал Рыбий Пуп, догадываясь, что речь идет о женщинах, но страшась ошибиться и тем поставить себя в смешное положение.
— Зик переспал с женщиной…
Рыбий Пуп разинул рот, и тут же оба прыснули, ухватясь за животы.
— С кем это?
— Ох, не спрашивай…
— Ну и катись тогда, — сердито бросил Рыбий Пуп и сделал вид, что хочет идти дальше.
