— Тайри, вот уже триста лет, как нас истязают белые, а что с нами происходит при этом, никто так и не знает. Если б они нас истязали с целью провести научный эксперимент, тогда, очевидно, нам стало бы больше известно о реакциях человеческого организма, над которым совершается насилие. Однако белые терзали нас из собственных патологических побуждений. Я, разумеется, не ратую за истязание людей в научных целях. — Доктор невесело усмехнулся. — Но вот вы только что выдвинули предположение о чем-то, что я, как врач, обязан бы точно знать, а я не знаю. Могу лишь догадываться, что, когда вокруг сомкнулись с ревом три тысячи белых и ты знаешь, что смерть неминуема, тебя едва ли станет волновать, что при этом будет немножко больно… Если бы я оказался на месте Криса, я молился бы об одном: чтобы не выказать страха, умереть, как надлежит мужчине. И знаете, что я скажу вам, Тайри, хоть вы и решите, конечно, что я сошел с ума? Самые страшные муки пережил не Крис, а как раз эти белые. Только тот, кому скверно, способен совершить такое убийство…
— С него бы им, интересно, было скверно?
— Не знаю, — признался доктор. — Я не белый. Будь я белый, я посвятил бы жизнь выяснению вопроса: что заставляет мне подобных совершать такие убийства? — Доктор Брус обернулся к Джиму. — Все с него снимите, Джим.
— Есть, док.
Орудуя ножницами, Джим срезал с убитого разодранные в клочья брюки и белье, но, неизвестно почему, проявил деликатность в обращении с ногами: развязал шнурки, снял брюки, потом стянул носки.
— От носа почти ничего не осталось, — отметил доктор Брус. — Затянули на шее петлю, и потому каждый раз, как сворачивали за угол, голову швыряло из стороны в сторону так, что нос просто сцарапало. — Доктор взял двумя пальцами голову Криса и повернул на другую сторону. — Левая щека разбита рукояткой пистолета. — Он приподнял похожие на клешни руки убитого и осмотрел почерневшие запястья. — Руки были связаны, больше того, я допускаю, что его начали избивать уже после того, как связали руки. — Он повернул тело на бок и придержал, показывая рану, сквозь которую, отливая на свету, выступал белесоватый пузырек кишки. — А вот тут я берусь утверждать, что причина — пинок ногой, — доктор Брус говорил бесстрастно, то и дело останавливаясь, — и, по-видимому, уже после того, как Крис умер. Когда смерть наступает от удушья, мышцы живота чаще всего сокращаются, удерживая внутренние органы на месте. В данном случае обычной мускульной реакции, как мы видим, не было. — Доктор Брус нахмурился и продолжал: — Нанесли этот пинок, я сказал бы, скорее всего носком башмака. — Он перекатил труп на спину и осторожно развел бедра. — Половые органы отсутствуют, — сказал он нараспев.
Рыбий Пуп увидел в зияющей дыре между бедрами темный безобразный сгусток запекшейся крови, и от испуга руки у него сами дернулись вниз, загораживая пах.
— Половые органы вырваны, я сказал бы, либо клещами, либо иным инструментом подобного рода, — заключил доктор. — Убить его им было мало. Им еще требовалось его изувечить. Казалось бы, уж здесь-то могли бы его не трогать, хотя бы из брезгливости… Но нет! Отчасти они и убивали-то его как раз для того, чтобы иметь возможность изувечить! И вы не поверите, как много белых женщин с жадностью наблюдали за ними в это время. Пожалуй, из сознания, что им едва ли когда-нибудь еще представится случай увидеть обнаженного негра…
— А на кой черт им приспичило его видеть? — озадаченно спросил Тайри.
— Да уж можете не сомневаться, приспичило. Чтобы так изуродовать человека, надо питать к нему сильнейшее влечение, чуть ли не любовь. Ненавидеть они нас ненавидят, но и любят тоже. Больной, извращенной любовью, но любят…
— Сами вы больной, док! — взорвался Тайри. — Разве так людей любят!
— Безумие, согласен, и все же это правда. Их любовь к нам замешана на страхе. Тайри, я хорошо знал Криса. Он говорил, что с ним заигрывает белая девушка, и я предостерег его. Сказал, чтобы он ее не трогал. Но он не устоял, потому что она была белая, потому что ему это было ново. Прошло два года, и вот она же донесла на него. Зачем? Из чувства вины. Она желала его и в то же время терзалась страхом… Так что, предав его смерти, она как бы разом нашла для себя выход из обоих затруднений. Она насладилась им и поплатилась за это — вернее, поплатился-то он. — У доктора вырвался сухой смешок. — Сегодня, я уверен, она себя чувствует превосходно. — Он сдвинул ноги убитого. — Ну, вот так, — заключил доктор и отступил от стола. — Теперь он ваш.
— Да-а, — затравленно взглянув на убитого, протянул Тайри. — Теперь мой черед.
Рыбий Пуп только сейчас с удивлением заметил, что достоял до самого конца, — его так увлекли речи доктора Бруса, что испытанное вначале потрясение на время забылось.
— Я должен помыться, — сказал врач, оглядывая комнату. — Вы присмотрите за миссис Симз, да, Тайри?
— Как же, как же, — рассеянно пробормотал Тайри. — Обязательно, док.
— Тогда до свидания, — сказал доктор Брус.
— До свидания, док, — откликнулись Тайри, Рыбий Пуп и Джим.
Доктор неслышно прикрыл дверь. Трое оставшихся все стояли, глядя на тело Криса. Тайри внезапным хлопком приложил к глазам ладони.
— Будь оно все проклято, — яростно прошептал он.
— Это случается каждый день, — скучным голосом сказал Джим.
— Ну, не могу я привыкнуть! — крикнул Тайри.
— Да, я знаю, — процедил Джим.
— А следствие заключит: «Убит при попытке оказать сопротивление во время ареста». — Тайри вздохнул. — Ладно, сообщишь в полицию, Джим.
— Будет сделано, — сказал Джим, глядя в пространство.
— Идем, сын, — отец придержал дверь, пропуская его. Рыбий Пуп вышел, и дверь с лязгом захлопнулась.
Вслед за Тайри он двинулся по коридору к конторе. Он устал, ему хотелось домой. Отец подошел к столу, достал из ящика бутылку виски, открыл и, запрокинув голову, поднес к губам.
— Жаль, черт, что недорос ты, сынок, подсобить мне с этой бутылкой, — сказал он. Держа бутылку за горлышко, он опустился в кожаное кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. — Но тебе это зелье не требуется — до поры до времени. Потопай еще по дорожке, а придет срок, сам увидишь, что от него легчает. Когда приходится глядеть, как вот тут, на столе, лежит Крис, тогда от него легчает. — Долгая минута прошла в молчании. — Известно тебе, Пуп, чем я добываю кусок хлеба? — спросил он. И сам ответил: — Я обряжаю для похорон черные сны, вот чем я зарабатываю денежки. — Он посмотрел на сына, потом перевел взгляд на бутылку. — Тебе небось непонятно, о чем я толкую, а? Черный человек, сынок, это сон, мечта, которой никогда не сбыться. Ты мечтай, Пуп. Но гляди только, мечтай с разбором. Про то лишь мечтай, что сбывается… Если же, не приведи Бог, возмечтаешь о несбыточном, то задуши в себе эту мечту. Больно многому никогда не бывать наяву, о чем мечтается черному человеку. Не лезь напролом к своим мечтам, сынок, полезешь — погибнешь, и станет одной убитой черной мечтой больше, вот и все, похоронят еще один черный сон… Пуп, для черного самое главное прожить и не кончить, как кончил Крис. Другие люди живут на земле и даже не помышляют чаще всего про такой конец, им незачем. А нам есть зачем. Для других такая смерть — случайность. А у нас эта случайность до того происходит часто, что ее уже не назовешь случайностью. Когда она бывает каждый день, тогда какая уж это, к чертям собачьим, случайность! Это закон, закон жизни. И главное твое занятие в жизни, Пуп, — обойти этот закон. Одним людям надо еще найти для себя занятие. Черный человек со своим занятием рождается на свет. Всем нам, Пуп, рано или поздно приходится умирать. Но только не так. Мне гордость не позволяет так умереть. Я все на свете сделаю, лишь бы не пришлось так умереть. Я раньше сам наложу на себя руки. Сын, я не как проповедник говорю с тобой. Говорю просто как мужчина. Всякий мужчина желает женщин. Но никогда ты не смей желать так сильно, чтоб допустить до такого… Если и есть в жизни святая вера, то, видит Бог, пусть будет у тебя только эта. Если бы, например, со мной так получилось, как с Крисом, я, хоть бы и мертвый, все равно сгорел бы со сраму. Я даже после смерти себе опостылел бы, сынок, если бы так получилось со мной.
