- Черт, да прекратится это когда-нибудь? – спросила я вслух и притворилась, что имею в виду бардак наверху.
Глава 18
Глава 18
Евгений
Я пошел по тропинке от родника следом за всеми, но, обернувшись, увидел, что отец поднимается по деревянной лестнице к церкви. Хотел повернуть за ним, но подумал, наверно, ему хочется побыть одному. Церковь была закрыта, и он просто стоял рядом, сняв шапку, и о чем-то думал, а я терпеливо ждал внизу.
***
Я учился в четвертом классе, когда отец вышел на пенсию. Ему исполнилось всего сорок три, но он выслужил минималку даже без льготных, к тому же его должность сокращали. И ему полагалась квартира – как ветерану боевых действий, в числе всего прочего. Тогда еще не было военной ипотеки, давали реальные квартиры. Или сертификаты, которыми можно было либо подтереться, либо купить каморку папы Карло в дальних ебенях. Причем сертификаты давали охотно, квартиры… совсем не давали. Старались не дать. Но не на того напали.
Мы жили на птичьих правах в крохотной двушке маминой сестры тети Нины, уехавшей к мужу в Москву. Тетка регулярно намекала, что хочет продать квартиру, и интересовалась, как у нас обстоят дела. Дела обстояли… на букву Х – не подумайте, что хорошо. Отец пять лет стоял на очереди вторым и еще пять первым. И вот когда пошли бумаги на оформление пенсии, ему предложили… ну да, сертификат. Мама рыдала два дня, а отец сказал, что война – х…ня, главное – маневры.
Не ссать, все будет!
«Маневры» отгрызли у него полгода жизни, а в сухой остаток выпал микроинфаркт и… да, здоровенная двушка в элитном доме, полностью отделанная и оформленная в собственность. Как? А вот так. Это казалось чудом – а может, и было им.
Миром правят те, кто знают законы и умеют поворачивать их в свою пользу. Отец знал – получше многих юристов. Он бодался с военной прокуратурой и победил, потому что на тот момент уволить пенсионера без жилья не имели права. Если, конечно, пенсионер был волком, а не овцой, и знал, что ему положено. Полгода батя провел за штатом. Каждое утро шел на службу, показывался и сразу же уходил. Рядом строилась церковь – вот туда и шел. И вкалывал до вечера подсобником, бесплатно.
Пап, ты чего, верующий, спросил я как-то.
Запомни, прищурившись, ответил он, на войне неверующих нет.
Я запомнил, хотя по-настоящему понял, только когда сам попал туда.
Из церкви он шел в какой-нибудь кабак и надирался до положения риз. Возвращался домой за полночь и падал спать. Другой бы, наверно, спился, но он вставал утром, пробегал пару километров вокруг квартала, делал зарядку и уже вполне огурцом шел на работу, а потом в церковь и снова в кабак. День за днем, по кругу, как лошадь в шахте.
Я, конечно, тогда мало что понимал, уже потом узнал, чего ему стоила эта битва с бюрократией, как сильно на него давили. По его признанию, в горячих точках было легче, а уж он-то знал, о чем говорил.
***
- Ты чего тут? – спросил отец, спустившись вниз.
- Ничего, - я пожал плечами. – Тебя жду.
Он молча похлопал меня по руке. Мы с ним частенько друг друга не понимали и даже ругались до матов, но бывали моменты, пусть, и нечастые, но от того еще более ценные, когда без слов ясно: мы намного ближе, чем можно подумать. Вот как сейчас.
Гришку мы так и не дождались. Олег завел своего монстра, прокатился до карьера, и там ему в телефон свалилось сообщение: «Мужики, простите, буду отмечать с девушкой».
- Еще один спекся, - резюмировал он, передав нам новость. – Десять негритят пошли купаться в море, десять негритят резвились на просторе.
- Один из них утоп, ему купили гроб, - подхватил Пашка. – И вот вам результат: девять негритят. Ему же хуже. Нам больше достанется. И мяса, и бухла. Пошли!
Как же мне этого не хватало – чисто мужской компании, где не стесняются в выражениях, где пьют и едят без ножа и вилки. Где разговор начинается с футбола, машин и баб, а потом – через оружие и охоту - неизменно скатывается к войне. То ли пробивается древний архетип, то ли проговаривается весь ее ужас: грязь, боль, кровь и смерть. То, что копится внутри и требует выхода. Среди тех, кто знает, кто понимает. И истории отца – многажды слышанные – воспринимались в такой компании иначе. Кто однажды шагнул туда, прежним уже не будет. Даже если вернется и займется чем-нибудь мирным. Война меняет навсегда.
В отличие от мобильной связи, телевидение в Змеиный мох добралось, но у Олега не было телевизора. Поэтому куранты для нас били по радио. Шампанское бахнуло на водку парадоксально – подорвались и пошли к речке с ракетницами. Ну как же без фейерверка-то?
Все это я помнил. Зеленая – «все в порядке» или «открыть огонь». Красная – SOS или «прекратить огонь». Красная и зеленая – «нужна жрачка и патроны». Много зеленых сразу – «вы че, пидоры, охренели палить, здесь свои!»
Когда все отстреляли, я нагнулся за упавшей перчаткой и выронил из кармана телефон. Поднял, включил дисплей, чтобы посмотреть, сколько времени, и вдруг увидел три палочки связи.
Да ладно, не может быть! Дед Мороз пробегал мимо?
Быстро написал сообщение матери, а потом набил коротенький поздравок, прицепил сделанную днем фотографию церквушки и отправил всем контактам оптом. Уже хотел идти за мужиками, которые двинули обратно, и тут телефон пискнул.
«Спасибо, Женя. И тебя с Новым годом!»
«Соседка снизу»? Оля? Серьезно?
Ну да, всем контактам – значит, и ей. Только обычно на рассылки мало кто отвечает. Редко когда прилетит «спасибо, и тебя тоже».
Вот и прилетело.
Я стоял и улыбался, как дурачок. Потом спохватился и хотел написать что-то уже персонально ей, но связь исчезла так же внезапно, как и появилась.
- Жек, ты чего там, Снегурочку поймал и трахнул? – ехидно спросил Витька, когда я вошел в дом.
- С хера ли?
- Лыбишься, как мой пес после хорошей е…ли, - поддержал Пашка.
Я отправил обоих в известную перуанскую деревню, налил стопку, закусил шашлыком. Улыба никак не желала уходить.
Снегурочка…
Оля…
***
По идее, я давно должен был выпасть крупными хлопьями, потому что выпили в разы больше, чем я один в ночь с субботы на воскресенье. Может, дело было в качестве бухла, может, в закуске и компании, а скорее, в настрое – когда тебе беспричинно хорошо. Вот тогда не берет. То есть берет, но не переходя за грань, за которой ждет тяжелый бодун с ненавистью ко всему сущему.
Самое интересное, я не понимал, с чего вдруг меня так обрадовали эти несколько слов от Ольги. Я их не ждал и вообще о ней не думал. Да и в целом это ничего не значило. Если бы отправлял поздравляшки не рассылкой, ей бы писать точно не стал. Получилось случайно. А она ответила наверняка из вежливости и тут же забыла. Ей есть о ком думать.
Но ощущение кайфа не проходило. Не острого, когда рвет в клочья, а легкого, мягкого, как теплая ванна с мороза. Нет, я словно сам растекся теплой лужей. Все слышал, все видел, о чем-то говорил, но был где-то далеко. И это, разумеется, не осталось незамеченным.
- Не, Жек, вот реально, что происходит? – снова пристал Витька, помахав у меня перед носом рукой. – Ты когда бухой, наоборот, гиперактивный, а тут какая-то плесень радиоактивная. Сопливо-радостная.
- Да он уже месяца два смурняком, - выдал меня Пашка. – Причем по нарастающей. А тут оставили на пять минут одного – и пожалуйста, хмылится, как дурачок. Или тебе Лизка написала? «Вернись, жду, раздвинув ноги»?
- Написала… но не Лизка.
Все-таки водяра с шампаном бахнула по мозгам и развязала язык, но я тут же спохватился и завязал его обратно на узелок. Как ни пытали, больше ничего не сказал. Дурачок так дурачок. Вместо этого рассказал, как отмечал Новый год в Сирии на передвижной «Гармошке». Как? А никак. Пырился в планшет весом под семь кило и матерился, потому что кончились глазные увлажняющие капли.
