И тогда он выхватил нож и стал колоть, резать, уродовать эти страшные путы.
Ему удалось освободиться. Садовник покинул долину, и никто его больше не видел.
Хижина опустела, сад зарос и лишь виноградные улитки танцевали там по ночам под грустные песни цикад. А Киви… Киви покрылась шрамами, состарилась, иссохла от тоски, но так никогда и не принесла плодов.
Артём зажимает рукой струны, что тихонько пели, пока он говорил, и оглядывает компанию. Кто-то дремлет, кто-то целуется у окошка, а Никита, не дождавшись финала слишком длинной сказки, уже ушёл курить. Только Милка, прищурившись, не сводит с Артёма жёсткого взгляда.
Он кладёт гитару, разливает тёплое терпкое вино:
— Ну что, дружище, выпьем за то, чтобы не быть оковами для любимых. Чтобы уметь вовремя отпускать.
Она нехотя поднимет стакан:
— Надеюсь, ты про себя? Что, сможешь так легко её отпустить?
— Хорош, а? Это не я придумал, клянусь. Это тост, легенда, отец когда-то рассказывал. Просто в тему.
— Тебе в тему? — она повторяет настойчиво, почти истерично.
— Да и тебе тоже.
Она вскакивает из-за стола, хватает пачку сигарет.
— Почему? Почему вы все указываете, что мне делать? Это моя жизнь, моя любовь!
Он грустно улыбается:
— Любовь, Милка, это «иди!», а не «стой…»
Он грустит, потому что Олеся снова буянит. Сегодня они перевезли вещи к родителям Артёма, но она вернулась в общагу и как была, в фиолетовом велюровом костюмчике, сбежала к бабушке. Артём позвонил туда — удостоверился, что «добралась, наревелась, спит», и успокоился, собрал друзей для своеобразного прощания — вино, гитара, разговоры.
Завтра Артём не придёт на занятия. Его задержит полиция.
Этой ночью дом в Осинках сгорит дотла. Олеся выскочит в окно, а бабушку спасти не удастся. Когда приедет пожарный расчёт, куртку Артёма найдут висящей на заборе.
Лист восьмой. Антон. Мак опиумный (лат. Papaver somniferum)
I
Вадим никогда не был здесь. Зачем приходить туда, где тебе не рады?
И вот он берётся за дверную ручку, уже почти нажимает её, чтобы выйти. Лишь на какую-то долю секунды замирает, останавливается. Почему? Что не даёт ему уйти? Интерес? Желание понять? Злость? Трудно сказать. За этот месяц чувства стали серыми, погасли, будто моноблоки в студии после съёмки.
Он наклоняется, снимает давным-давно нечищеные ботинки и идёт по длинной прихожей мимо зеркала без рамы, мимо коричневого пуфика из кожзаменителя. Ленивой ящерицей вползает в мозг нечто, похожее на ехидство: «Такие штуки кошкам нравятся, когти точить. Но у неё и кошек-то нет».
Он шарит ладонью по стене, щёлкает выключателем, обои вокруг которого оказываются тёмными, замасленными… И видит сразу две комнаты. Странная планировка — большой зал, вытянутый, без балкона, с широким трёхстворчатым окном во двор, и слева арка-проход в маленькую комнату, тоже узкую, получается, смотрящую на проспект.
Вадим никогда не был у тёщи. Да, встречались, когда она приезжала к ним в Москву, да, пересекались и здесь, в основном на вокзале, по разным насущным делам. Но тут, в этой квартире, где выросла его жена, где бегала она босиком, с распущенными косами, куда возвращалась из школы… и откуда сбежала к нему вместе с сыном — тут за двадцать лет брака он не был никогда.
«Почему тебе стыдно? Ты не вор, не нахлебник. Ты зритель. Как всегда. Всего лишь зритель, наблюдатель, вовремя нажимающий кнопку. Фотограф, оператор. Почему невозможно хоть что-нибудь сделать? Отмотать назад эту плёнку… Месяц, почти месяц бессмысленно потерянного времени! И врачи пожимают плечами, а Маринкины глаза гаснут с каждым днем…»
Вадим вдруг понимает и ужасается сам себе: «Неужели ты хочешь не просто узнать, неужели ты хочешь запомнить?..»
Они уехали из Москвы, чтобы оперироваться здесь. Что её тянуло сюда, в родной город? Мать? Младший сын, который, бросив столицу, перебрался сюда учиться и живёт один, крутится…
«Докрутился. Нет, нет, нет. Это недоразумение. Всё разрешится, уляжется. Что сделать, каким богам молиться, чтобы Марина не узнала про Тёмку? Только не сейчас… Завтра приедет Глеб, старый друг, у него связи, он поможет».
Марине стало хуже утром того дня, когда арестовали младшего сына. Она уже была в больнице, когда полиция ворвалась в квартиру. Вадим отгоняет мысли об Артёме, он просто не может вместить в сознание, что беды окружили их семью, словно чёрные тени, вьющиеся клубком, высасывающие силы своими вампирскими клыками. Мысли устало мечутся по отполированному, заезженному кругу.
Да, он не хотел уезжать. Но на новом месте все сложилось — и его работа в телекомпании, и работа для Антона, старшего. А потом — такая приятная суета: продажа дедовской квартиры и покупка новой, с частичной мебелью и дизайнерским ремонтом, от которого они все разом поначалу пришли в весёлый ужас. И наконец — то, чего он ждал: Тёмка сам пошёл навстречу, попросив о помощи… Девушка сына — ершистая, своенравная, но неизменно вызывающая усмешку и желание щёлкнуть её, колючку, по носу. Невеста… Его друзья, о которых так много говорила жена: Никита — настороженный, с мягкими, словно у снежного барса, движениями, хмурая маленькая Милка — бесцветная, с привычкой снизу заглядывать в глаза говорящему. Новые, молодые лица. Новая энергия.
«И вдруг, резко, девочка твоя, Марина, Мариночка, снова сникла… Всего полгода прошло после операции — и опять слабость, и непонятные анализы, и паника… и она не отпускает от себя, не желая ни вставать, ни слушать, ни говорить. Он миллион раз просил врачей, он давал деньги, он умолял: «Сделайте всё!» А врачи брали купюры, сдержанно кивали и пожимали плечами: «Ждём результат гистологии. Пока этиология неясна». И не отпускали, хотя она первое время рвалась домой… Неужели поняла, что с сыном беда? Сколько ещё у них получится скрывать, что он под следствием?»
Вадим качает головой, отгоняя призраки бессонных ночей, холодных рук, свистящего шёпота. Когда Римма Васильевна, тёща, позвонила ему сегодня, в обычном её ледяном голосе была растерянность, и он долго не мог вникнуть, что же нужно сделать. Колонка, вода, соседи… Просто бытовая проблема. У старой «Астры», которой, наверное, лет сто, потёк радиатор, отказала автоматика. Аварийная приехала, перекрыла воду и зачем-то газ, велела колонку срочно заменить. И тёща приехала в больницу, первый раз за месяц. Вместе с ключами упорно предлагала свою пенсионную карточку, он не взял. Надела халат, переобулась, а он поехал за газовой колонкой, прямо в магазине договорился с мастером, привёз его и через час принял работу. Быстро. И кажется — всё, можно возвращаться. Но что-то держит, зовёт его внутрь этой странной хрущёвки…
Он, подчиняясь, шагает. Заходит в маленькую комнату. Ещё один выключатель. Несуразный диванчик-чебурашка, шкаф, угловой письменный стол. Детские книги, энциклопедии о транспорте и космосе. Диски. Наушники. Маленькие боксёрские перчатки на ручке шифоньера. Ни пылинки. Ни следа от того, что здесь давным-давно жила девочка. Только вещи Антона, старые вещи. Хотя вот, смотри-ка, беспроводные наушники, флешка. Значит, Антон и сейчас бывает здесь, у бабушки.
«Хотя… Откуда тебе знать? Тебе сорок, Вадим, а ему уже тридцатник. Своя жизнь, своя… Вот почему он перестал звать тебя отцом? Года два после рождения Тёмки звал, а потом — как отрезало. Стеснялся? Всё-таки разница между вами всего десять лет. Помнишь, как вы ходили узнавать про усыновление, и кабинетная некрасивая женщина сказала: “Если вы в браке, то никаких проблем, оформляйте”. А Римма Васильевна измучила звонками, кричала в трубку: “Что за глупость выдумали? Пусть носит фамилию отца, пусть помнит, что почти сирота, что отец умер! Какой смысл? Только без пенсии по потере кормильца останетесь!” И вы задумались… Зря? Да, наверное, зря… Но денег и правда не хватало… А если бы Антон стал сыном и официально, по документам, может, по-другому сложилось бы…»
