неконтролируемое, темное и древнее, как сам мир. Странное томление, и необъяснимо сильные желания чего-то большего. Я тлею угольком, когда мы обнимаемся, тайно мечтая чувствовать его как можно ближе к себе, и не решаясь озвучить вслух свои мысли.
Иногда мы говорим об этом. Алекс шутит, что ждёт только моего совершеннолетия, чтобы раскопать вместе и выпить ту, памятную обоим бутылку шампанского, а затем соблазнить меня. Я смеюсь с ним, но ни за что не признаюсь, что в такие минуты что-то в моем животе порхает и сжимается — сильно, сладко, почти болезненно.
А еще, мне очень горько осознавать, что на самом деле мое совершеннолетие наступит далеко отсюда, за много тысяч километров. В первые же месяцы учебы в институте, который больше меня не радует!
Кажется совершенно немыслимым, даже невероятным расстаться с Алексом хотя бы на время. Мы будто вросли друг в друга как деревья.
Я немного забросила учёбу здесь, что тоже терзает меня. Алекс в таких случаях шутливо уверяет, что это ерунда — я общаюсь с носителем языка, а это куда эффективнее! И ведь не возразишь.
Ну и вляпались же мы сегодня в долги.
Страшно переживаю, хотя отдавать деньги целой командой будет намного легче. Во всем я вижу позитив — ведь если бы не это приключение, то разве узнала бы я, что настолько дорога ему, что на него действительно можно положиться?
Засыпая, вспоминаю, что сегодня пропустила время очередного звонка отцу. Завтра надо будет позвонить, обязательно.
Выдвигаемся на прогулку.
Выходим из здания. Унылый маленький дворик, высокий забор из шифера, взгляду не за что зацепиться… Сканирую местность зорким глазом. Подмечаю уличную камеру. Сникаю.
— Катюнечка, — шепчу, когда сопровождающие нас невыносимый охранник и медсестра чуть отстают. Обнимаю ее, — слушай меня внимательно! В палате наверняка есть прослушка и камеры, я боялась говорить. Если мне сейчас или потом предоставится хоть малейшая возможность сбежать отсюда — я сбегу. Но ненадолго. Я вернусь за тобой, очень скоро, поверь. Тебе нечего бояться!
— И куда же ты побежишь? — со страхом в голосе в ответ шепчет она.
— За помощью. Сначала в украинское консульство, потом в полицию! О нас должны знать. Нас освободят.
— Может, позвонить папе или Грише? Пусть они помогут?
— Гриша не в состоянии помочь даже самому себе, — отвечаю со злым смешком, — особенно по утрам, когда ищет чистые носки.
— Э! — слышим грубый окрик сзади, — а ну стоять!
Вдруг замечаю, что маленький дворик быстро закончился. Мы у ворот. Рядом нечто наподобие сторожки, а ещё неподалёку шлагбаум для въезда машин. Быстро прикидываю возможность шмыгнуть под шлагбаум, и затем быстро бежать улицами.
Я знаю Нью-йорк. К счастью, они не в курсе этого.
Задерживаю взгляд на нашем тучном охраннике, тот пешком меня не догонит точно. Шанс есть! Терять нельзя.
— Разворачивай корму обратно, — лениво говорит он мне, поравнявшись с нами. Послушно бредём, куда велено.
— А ты хоть знаешь, чего они хотят от нас?! — продолжает шептать Катя.
Я замираю на мгновение, прислушиваясь к идущим позади. Снова распирает непрошенный нервный смех! Они обсуждают чечевичный суп, животные.
— Да, знаю, — коротко отвечаю, решаясь сказать ей правду, — и они знают! Эти. Уроды. Короче, Катя, тебя не тронут и это главное. А меня хотят использовать как донора.
— Донора чего?
Она в ужасе. Уже жалею, что рассказала, но решаю идти до конца. Сама терпеть не могу людей, которые не договаривают!
— Донора почки, — вздыхаю, — а потом обещают отпустить, купить билеты и бла-бла. Ну, теоретически, Кать, жить с одной почкой можно. И даже рожать. И вообще… не переживай.
Она начинает плакать, а я ругаю себя почем зря.
Строго прошу ее не делать этого, потом делюсь своим планом. Прямо сейчас, когда мы опять поравняемся со шлагбаумом, поскольку гуляем по кругу, я поднырну под него и сбегу. Она должна понимать, почему это так важно!
— Крайний круг, — объявляет охранник, и мы идем в сторону сторожки, — потом спать!
Сгущающаяся темнота — мой друг.
— Мне надо как-то их отвлечь? — Катюха дрожит. Смотрю на нее с сомнением.
— Не надо. Просто не удивляйся, что в какой-то момент я побегу и все! Я приведу помощь, верь мне.
Мы подходим все ближе к сторожке и как можно ближе, словно бы невзначай, к опущенному шлагбауму. Сердце мое колотится как у зайца! В какой-то момент решаюсь.
На самом деле, времени на то, чтобы обогнуть небольшой пятачок земли здесь, минуты полторы самое большее. Выдыхаю Кате еле слышно: «Ну, с Богом» и вижу, как она незаметно крестит меня. Ныряю под шлагбаум.
Сначала все как будто идет неплохо!
Мои ощущения — словно в замедленной съёмке. Выскакиваю из-под шлагбаума, краем глаза подмечая удивлённый взгляд охранника за стеклом сторожки. Только-только набираю полные легкие воздуха, до упора, чтобы бежать и бежать на пределе человеческих возможностей, как вдруг — электрический разряд!
Сбивает с ног. Я падаю, задевая лбом шлагбаум. Смотрю в черное небо, лежа на спине.
Не двигаюсь, а сердце бьется рваными толчками. Вокруг меня за секунды образовывается толпа. Два охранника из сторожки, наш постоянный приставленный, пышущий злобой цербер, медсестра и Катя, плачущая за шлагбаумом… продолжаю лежать. Кто-то поднимает. Провожу дрожащей рукой по своему влажному лбу, на нем кровь.
— Я же говорил, что ее нельзя выводить! — визжит цербер, — не пойдёт теперь никуда до самого отъезда!
— Ее бы надо в медпункт, — озадаченно отзывается медсестра.
Так и ведут меня, безмолвную, под руки. А мне все равно. Только привычно выдавливаю из себя улыбку, проходя мимо Кати.
— Здесь везде электрические ограничители, — медсестра явно сочувствует, — не сбежишь, милая! Даже не пытайся.
— Сегодня заночует в подвале, — злобно изрекает цербер, — хорошо подумает!
— Да ты что, — вскидывается та, — забыл, для чего она здесь?! Если простудится, операция сорвётся. Ты будешь отвечать?
Говорят обо мне так, словно меня здесь нет. Странно, что я до сих пор не привыкла.
Потихоньку отпускает. Сегодня в медпункте дежурит уже знакомая мне афроамериканка. Улыбается как старой приятельнице, меряет давление, слушает сердце… Понимаю по их реакции, что все хорошо. Она негромко, но со страхом в голосе выговаривает этим двоим, что накануне операции такого допускать нельзя.
Физически я в порядке, а вот морально совершенно уничтожена. Хочется рыдать, хочется умереть, только чтобы не достаться неизвестному реципиенту! Это ведь даже не рабство, это намного хуже рабства. Как такое вообще возможно в двадцать первом веке, в цивилизованном мире?
Когда я, наконец, снова в палате, и Катя налетает на меня
