Они больше не готовят еду вместе. Лука варила спагетти на плитке в мастерской; как устраивался Гард, она понятия не имела — наверное, ел вместе с другими участниками группы. Лука и Гард больше не засиживались далеко за полночь за разговорами. Не разглядывали узоры облупленной краски на потолке и не угадывали силуэты и фигурки в трещинках. Он больше не гладил ее по затылку своими теплыми руками. Они больше не целовались в кровати до тех пор, пока не скатывались с нее на пол, занимаясь сексом.
Теперь они возвращались домой поздно вечером. Падали в постель, едва перекинувшись парой слов. Поворачивались на бок спиной друг к другу и выключали свет. До сих пор она не задумывалась об этом. Ее мысли были слишком заняты выставкой. Всеми этими картинами, которые беспрестанно рождались в ее воображении, которые нужно было перенести на бумагу, а потом на холст. Ни на одной из них не появлялся Гард. А раньше ведь было именно так. Те, прежние картины было писать труднее, но на них присутствовал он. Картины рассказывали о них. О ней и о нем. Теперь ее сюжеты не имели к ним с Гардом никакого отношения. Что же случилось? И куда подевался Гард? Почему он не возвращается домой?
Справа от нее на стене висит афиша летнего фестиваля. Пока ее несли домой в рюкзаке, она вся помялась. Тем, где истерлись краски, на ней проступили неровные белые полоски бумаги. Эти полоски тянутся через всю афишу в разных направлениях. Скотч, которым она была прилеплена к стене в правом верхнем углу, пересох, лист отошел от стены. Свернулся трубочкой. Название и дата больше не видны. И забыты. А ведь это тот самый фестиваль, начинавшийся так плохо, но завершившийся так хорошо. Пот, крем от загара, испарина. Аэрозоль от комаров. Палаточная ткань, цепляющаяся к коже. Жесткое ложе, песок на полу. Песок на коже. Песок в еде. Запах свежеподжаренного бекона, смешивающийся с запахом керосина для примуса. Смех в ночи и компания студентов из Германии в соседней палатке. Грохот музыки из фестивальной зоны, доносящийся даже до самых дальних палаток, поставленных у кромки воды. Это было раньше. До того, как началось их отдаление друг от друга.
Лука чувствует, как ее длинные ногти врезаются в ладонь. Нажимает нарочно так сильно, что, в конце концов, перестает чувствовать боль. Она слышит свое частое дыхание. Вдох, выдох, вдох, выдох. Чувствует, как стучит сердце в клетке под ребрами. Все быстрее и быстрее. Хотя она лежит не шевелясь. Она лежит в кровати совсем неподвижно, а ее сердце готово выскочить из груди. И еще она чувствует, что ее начинает страшно мучить совесть, будто она совершила что-то очень, очень плохое. Она не понимает почему. Она дышит все торопливее, ей необходимо сесть, открыть пошире рот, чтобы набрать побольше воздуха; у нее одышка, она хватает воздух ртом, в ушах стучит. Что происходит? Ее охватывает паника, она вцепляется пальцами в простыню, держится за нее так, что побелели костяшки пальцев, смотрит прямо перед собой в бесконечную темноту фабрики и не понимает, где она. И вдруг внезапно все стихает; она в изнеможении падает спиной на кровать и засыпает.
43
На следующий день уже поздно вечером Гард, еле переводя дыхание, поднимается по лестнице в помещение фабрики. По пути ему приходится несколько раз остановиться, чтобы отдышаться. Сердце бешено стучит в груди, Гарду катастрофически не хватает воздуха. Он с трудом выпрямляется, открывает дверь ключом.
Лука стоит перед станком. Она не поехала в свою мастерскую в центре города. Не было сил. Ну и ладно. Она переписывает заново одну из своих мрачных картин. Гард скидывает куртку на стул; опускает глаза, когда Лука оборачивается к нему. Бормочет что-то невнятное, мол, холодно очень, ложится на кровать и поворачивается к ней спиной. Лука поднимает куртку со стула, прижимается к ней лицом. От куртки пахнет кокосом. Этот запах ей знаком.
Немного им удается поспать этой ночью — им обоим.
Когда Лука встает на следующее утро, Гард, натянув на голову одеяло, остается лежать в постели. Она бросает в него подушкой. В ответ он сокрушенно бормочет:
— Не могу подняться.
Щурится, оглядывая комнату замутненным взглядом.
— Еще же даже солнце не взошло, — шепчет он в щелку между одеялом и матрасом. — Небо сложено из камней. Вот-вот обвалится нам на голову.
— Не валяй дурака. Солнце светит вовсю, — откликается Лука и в два приема рывком раздергивает занавески. Щелканье гардинных колец по металлической штанге разносится по комнате, словно удары меча. Лука долго стоит и смотрит на вырисовывающийся под одеялом силуэт.
— Просто оно спряталось за тучами.
Гарда бьет озноб. Он с трудом выбирается из постели и бредет в ванную, чтобы принять горячий душ.
Лука идет вслед за ним. Смотрит на него. Он смотрит на нее. Знает, что она знает. Знает, что она знает, и сам не вполне понимает, как это случилось. Как это могло случиться? Сейчас? Теперь, когда у них все было так хорошо?
Гард стоит, окутанный горячими клубами пара, и дрожит. Стучит зубами. Не в силах стоять прямо, он вынужден прислониться к стене; колени у него подгибаются, он сползает на пол. Лука никогда не видела его таким. Таким слабым. Таким растерянным. Он смотрит на нее глазами испуганной птицы. Что происходит? Она ступает прямо под струю воды, моментально промокнув до нитки, выключает душ, подхватывает Гарда под мышки. Пытается приподнять его, чтобы поставить на ноги.
— Боже мой, да ты же холодный как лед!
Горячий душ не подействовал. И это при том, что раньше это он всегда согревал ее. Гард дышит прерывисто и часто. Он такой тяжелый; Лука пытается приподнять его, но у нее ничего не получается. У него одышка, хотя он-то сам никаких усилий не предпринимает. Он безвольно висит в ее руках. Висит мертвенно-бледный, будто наркоман в ломке.
— Что происходит?
Лука смотрит на него, и теперь глаза у нее такие же испуганные, как у него.
— Не знаю.
Его голос едва слышен, видно только, как шевелятся губы. Он садится, привалившись спиной к белой кафельной стене. Спина сгорблена. Он поднимает глаза и смотрит на нее сквозь намокшие пряди волос. Глаза у него блеклые. Не ярко-синие, какими они всегда были.
— Я сам не знаю, как я там оказался. У нее. Просто так получилось. Я еще ничего не успел понять, как все уже кончилось. И тут я почувствовал, что колет в груди. Мне становилось все хуже и хуже. Пришлось вызвать такси и поехать домой. Господи, Лука. Я не знаю, что происходит. Мне страшно.
Глаза у него стали огромными. Огромными и выцветшими. Лука пытается поймать его взгляд, но это ей не удается.
Она кидается на кухню, хватает мобильник, дрожащими пальцами набирает 113 — номер вызова экстренной помощи. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем там снимают трубку.
