— Ну здравствуй, свобода, — негромко прохрипел молодой мужчина, подставляя посеревшее лицо теплым каплям.
Ждал ли он этого? Конечно, ждал. Но вот дождался, а легче почему-то не стало. Стойкое ощущение выброшенного на улицу щенка — не нужен он никому ни в прежней жизни, ни в новой. Вот куда теперь? Наверно, к маме. Если, конечно, пустит на порог — за восемь лет так и не дождался ни одной весточки от нее, ни одного слова в ответ на бесконечные письма, что упорно слал он из заточения. Не простила. Не поверила ему. Отказалась от сына родного.
Пока Власов с недоверием вдыхал свободу, за спиной залязгали створки разъезжающихся ворот.
— Власов, чего стоишь? Обратно захотелось? — заржал молодой сержантик, опуская окошко облупленного, полуразваленного УАЗика. — Тебе куда? Подкинуть до города?
«Нет уж, господин начальничек, с тобой нам больше совсем не по пути!» — ответил про себя Власов, но разум гордость победил — все ж далековато до города. Кивнул в ответ. Вот только у судьбы на сегодня совсем другие планы.
— Макс!
Незнакомый, но почему-то радостный мужской голос остановил его, когда он уже садился в машину. Власов обернулся — его, что ли, зовут? Где-то внутри содрогнулось: а вдруг все же мать где-то рядом? Вдруг ее привезли? Вдруг ждет? Вдруг встречает?
— Макс!
Нет, не видно матери, сколько ни всматривайся. Только какой-то светленький парнишка мокнет под дождем и едва не приплясывает возле огромного внедорожника, затаившегося через дорогу.
— Макс!
И машет ему, Власову. Странно…
— Езжайте, я, кажется, не один, — буркнул Макс сержанту, захлопывая дверцу.
— Мне б так жить! — присвистнул парень, бросая любопытный взгляд на внедорожник. — Ну бывай, Власов! Больше не шали!
УАЗик зарычал, затарахтел и, чуть переваливаясь из стороны в сторону, поплелся к дороге, оставляя бывшего зэка наедине с незнакомцем, что машет руками и почему-то радуется. Чему тут радоваться? И кто он вообще такой?
— Ма-а-акс! Только попробуй сказать, что ты меня не узнаешь!
Радостный блондин бросился ему навстречу.
Чужие объятия грозились задушить; вспомнить бы еще, кто же тут так радуется его освобождению… Впрочем, через пару минут мучительных раздумий сияющее лицо этого холеного блондина показалось смутно знакомым — да-да, Олежка вроде… Сажинский… Однокурсник. Точно! Когда-то в той, прошлой, жизни они неплохо резвились вместе. Друзьями не разлей вода, правда, Макс не помнит, чтоб они были — ну да разберешь разве теперь, кто другом был, а кто врагом?
— Макс, ну что ты как не родной? Неужели не признал старого друга?!
— Да признал, Олег, признал, — Власов натянуто улыбнулся, но все ж ответил на пламенные дружеские объятия. — Не ожидал тебя здесь увидеть.
— Вот так вот… Я значит, дни считаю, дела все бросаю, лечу в эту дыру, а он, видите ли, не ожидал! Ну все, Макс, по шее ты заработал!
— Ты что, специально из-за меня сюда приехал?
— Нет! Просто так гуляю здесь! — съязвил Сажинский. — Поехали уже скорее отсюда, у меня мурашки от этого места! Да и продрог уже ждать тебя здесь, поехали-поехали, — похлопал он Макса по плечу, подталкивая к машине. — Нечего тебе здесь больше делать. Сейчас перекусим, выпьем, помоешься, отдохнешь — и все забудется как страшный сон!
От осознания, что хоть кто-то на этом свете ему рад, на душе немного потеплело. По крайней мере, кажется, есть куда податься на первое время, если мать домой не пустит. Странно все это, конечно: меньше всего он ждал сейчас помощи от Олега, но так бывает — близкие предают, а те, на кого и не рассчитываешь, вдруг протягивают руку.
— Если не сложно, отвези меня к матери, — попросил Власов, усаживаясь в новенький, чистенький внедорожник.
— Макс…
Улыбка вмиг слетела с губ парня. Олег замялся, кропотливо подыскивая слова, а Макс лишь удостоверился в своих догадках.
— Да ладно тебе, говори как есть, я и так все знаю, — глухо проговорил Власов.
Машина заурчала и плавно тронулась с места, набирая скорость.
— Откуда знаешь? — напрягся Олег.
— Несложно догадаться. Она мне ни на одно письмо не ответила. Им поверила, а мне — нет.
Тишина. Тяжелая, неприятная… Олег не замечал, как нервно отстукивают по рулю его пальцы. «Значит, Власов уверен, что мать его не простила…»
— Макс, поедем сейчас ко мне, отдохнешь, в себя придешь… А потом обо всем поговорим, ладно?
— Не надо, Олег. Спасибо, что встретил, но… отвези к матери. Она единственная, кого хочу сейчас видеть. Даже если она этого не хочет.
— Хочет, не хочет… Да при чем здесь это? В общем… тут такое дело…
Олег нервничал. И Власов, которого, казалось, уже не прошибешь, вдруг резко обернулся, почувствовав неладное:
— Какое дело?
Сажинский примолк. Хмурился, нервничал, до белых костяшек сжимая руль…
— Олег, говори.
— Да нет у тебя больше матери, — выпалил Сажинский, уставившись на дорогу. — Не выдержала она суда. Когда тебя увезли, у нее приступ случился. Спасти не удалось, даже до больницы не довезли… Прости. Это я попросил, чтобы тебе не говорили об этом — ее ведь уже не вернуть, а я боялся, что руки на себя наложишь, если узнаешь. Прости, Макс. Если хочешь, на кладбище заедем.
Над одиноким холмиком с букетом уже увядших роз шелестит листва, омытая дождем; сырая земля, холодная и неприветливая, так кощунственно гармонична с потрескавшейся кожей на руках молодого парня, что давится слезами, стоя на коленях рядом с могилой… «Мама… Ну как же так, мама? Ты прости меня, мама! Прости! Да лучше б возненавидела, прогнала б меня, только бы жива была! Мама! Как же мне жить теперь, мама?!»
А пальцы вгрызаются в землю и слезы ручьем бегут по щекам… А ведь еще сегодня утром он считал, что давно уже умер, что больнее, чем было, уже не будет, что слез того мальчишки в наручниках уже не будет никогда. Он был уверен, что не осталось на земле ничего, что могло бы заставить дрогнуть испепелившийся уголек там, где у всех нормальных людей находится сердце… А оказалось, ему еще может быть больно. А оказалось, что ад не остался где-то позади вместе с колючей проволокой… А оказалось, что сегодня утром он был еще вполне жив, и лишь сейчас, ощущая ладонями равнодушную мертвую землю, он понимает, что умирает. Умирает здесь, рядом с матерью, с утробным рычаньем за стиснутыми зубами и каждой слезой, что мешается с дождем — вот теперь настал конец. Вот теперь действительно перейдена черта, за которой нет больше прежнего Максима Власова — есть живой мертвец, есть зверь, желающий от проклятой этой жизни лишь одного: найти всех тех, кто разрушил их с матерью крохотный мирок. Найти и уничтожить. Убить, растерзать, в пыль растереть точно так же, как это сделали восемь лет назад они.
— Макс, пойдем.
Олег подошел и крепко сжал плечо парня.
— Пойдем, хватит, слезами тут уже не поможешь.
Но Власов не слышит. Власов умирает, обезумевшим взглядом глядя на черный памятный камень с золотыми буквами, сложенными в имя матери… Этого имени здесь быть не должно! Матери здесь быть не должно! Она должна быть там, в их небольшой квартире, где по утрам пахнет блинчиками, где вечерами работает телевизор, радуя мать очередным стосерийным шедевром мыльной киноиндустрии… Она должна была ждать его, должна была верить: ее сын не подонок, ее сын ни в чем не виноват! Она должна была сегодня встречать его и плакать после долгой разлуки, причитать, как исхудал он, осунулся и… повзрослел. Она должна была накормить вкусным обедом после тюремной баланды, а потом, как в детстве, уложить его в теплую постель и накрыть мягким пушистым пледом… Залечить его раны. Собрать из кусочков растерзанную его, кровью истекающую душу… Посидеть с ним, поплакать, обнимая, рассказать, как ждала и скучала все эти годы, а потом пообещать, что теперь-то осталось все плохое позади, что жизнь куда мудрее и сама рассудит, кто там прав был восемь лет назад, кто виноват, а у них же теперь начнется новая, счастливая жизнь… Так должно было быть.
