друзей.
Я серьезно киваю, прикусывая изнутри щеку, чтобы не засмеяться вновь.
– Для нас, бедных и никому ненужных философов, это единственный шанс разбогатеть.
Петя лукаво прищуривается.
– Мудрое решение. Будет… – произносит он одобрительно, но не прерывается на полуслове: мы вдруг круто разворачиваемся, успешно избегая столкновения с другой парой.
Со всех сторон тут же раздаются громкий хохот и улюлюканья:
– Все, Скворцовым пить запрещаем. Их уже ноги не держат.
– Эй, Веру мне не укокошьте, – тут же кричит Наташа, уже переместившая к столам. – У нас статья не дописана!
Глубоко и шумно вздохнув от внезапного испуга, в качестве реакции на повсеместное веселье я лишь молча приподнимаю уголки губ. Нахождение под единовременным взором десятка глаз доставляет дискомфорт, я борюсь с затопившей меня неловкостью.
Наверное, за последний, проведенный в одиночестве или работе год, мои навыки легкого общения в большой компании значительно ослабли.
– Может, со Скворцовых и начнем? – возвращается Петя к прерванной беседе, прежде удостоверившись, что я осталась цела и невредима. – Из-за них мы едва в стену не влетели.
После этого гигантского преувеличения не случившегося происшествия сохранить невозмутимый, неподдельно задумчивый вид мне удается с трудом.
– Ваня тоже бедный философ. Что с него взять? – вздыхаю я опечалено.
Мне нравится, что наша с Петей болтовня почти не касается настоящего, что она чудо как проста и почти глупа. В ней лучшим из возможных образом сочетаются доверительные непринужденность и теплота, основа которых – долгая дружба.
Прекрасно хотя бы иногда говорить о сплошной чепухе, не высказывая вслух подробности болезненного настоящего и тем не менее чувствуя прилив сил и душевный комфорт, как после долгого утешительного разговора. Именно подобной близости зачастую мне ужасно не хватает.
Настает очередной этап тостов, и все возвращаются на свои места. После случайно поднятой кем-то темы, напрямую касающейся необходимости избавиться от устаревшего разделения философии на аналитическую и континентальную, между частью присутствующих завязывается спор: не совсем актуальный, но жаркий, благодаря выпитому вину.
Похоже, веселюсь я про себя, подсознательно всех философов неудержимо тянет вернуться к античной эпохе. В памяти сотрудников ресторана наша компания точно останется этаким вольным воплощением «Диалогов» Платона.
Участие в текущей дискуссии не кажется особенно важным, и выдавшуюся в общении паузу мне удается потратить на необходимую передышку. Захватив сумочку, я решаю наведаться в туалетную комнату.
Лицо, разгоряченное танцами и постоянным весельем, уже давно пылает, и проверить, не размазан ли макияж, определенно стоит. Как и перевести дух в более тихом уголке ресторана.
Вымыв руки прохладной водой, я аккуратно промакиваю чуть блестящее лицо бумажным полотенцем, тщательно осматриваю себя в зеркале на предмет любых несовершенств и подкрашиваю губы.
Отражение меня радует. На лице сквозь легкий слой тонального крем заметен здоровый румянец, глаза довольно сияют.
Впервые за долгое время я не напоминаю самой себе тщедушное, бледное существо, и внешние изменения кажутся добрым знаком. К тому же, мне не холодно, будто давно забравшееся под кожу изморозь растаяла, испарилась в шумной суете сегодняшнего вечера.
Впрочем, едва я задумываюсь о неизбежном возвращении в темную квартиру и затем нащупываю в одном из карманов сумки телефон, как дают о себе знать мигом возникнувшие в области сердца колючие льдинки.
На разблокированном экране я вижу уведомление о двадцать трех пропущенных от Антона вызовах.
Последний звонок был полчаса назад. Теперь телефон в моих руках безмолвствует, словно выдохнулся без умолку трезвонить в пустоту. Трусливо рассчитывая узнать намерения Антона в письменном виде, я быстро просматриваю ленту уведомлений на экране, однако сообщений нет.
Похоже, придется набирать его номер самой – игнорировать два десятка настойчивых звонков я точно не смогу и изведусь от любопытства, а главное – волнения. Едва ли Антон пытался бы столько раз связаться со мной без весомой и, вероятно, далеко не радостной причины.
Стук сердца в груди становится громче и болезненнее. Ладони, крепко сжимающие телефон, холодеют, а в горле собирается плотный, мешающий свободно дышать комок. Заполучив правдоподобный аргумент в свою пользу, тревога и паника стремительно заполоняют мое потерянное сознание наравне с чувством вины.
Что-то случилось. Пока я злилась и игнорировала любые средства связи, пока танцевала и смеялась над шутками коллег, не пытаясь разыскать своего еще мужа, дабы убедиться, что его отсутствие в суде не вызвано бедой, происходило что-то плохое.
Не тратя ни мгновения на дальнейшие раздумья, я перезваниваю Антону. Протяжные гудки эхом разлетаются в голове, и дыхание тяжелеет. Пальцами свободной руки я нервно тереблю «собачку» стоящей на тумбе с раковиной сумки и покусываю губу.
Кажется, мой вызов принимают в последней миг перед сбросом звонка.
– Привет, – произношу я глухо, опережая уже собиравшегося заговорить Антона. – Ты звонил.
– Да. – Его словно осипший после простуды голос с первого же слова кажется безжизненным. – Привет. Ты где? – переходит он вдруг к претензиям, и в последних я слышу сдержанную злость. – Я не мог дозвониться.
Мое прежнее волнение улетучивается как по щелчку.
– Я тоже не могла до тебя дозвониться, – замечаю язвительно. – Не поздно ли ты решил оправдаться за забывчивость?
– Я не забыл! – отрицает он с возмущением, однако следом противоречит самому себе: – Меня отвлекли.
– Что? – Я фыркаю. – Чем же тебя отвлекли?
Раздражение кипит внутри, обещая в скором времени выплеснуться наружу уже не парочкой несущественных упреков, а полноценной ссорой.
Не забыл он, как же.
По ту сторону телефонной линии Антон ругается сквозь зубы и выплевывает:
– Инфарктом отца меня отвлекли. Устраивает?
С намерением продолжить спор я набираю побольше воздуха в грудь, и лишь затем меня настигает смысл прозвучавших слов. Повисает молчание, нарушить которое осмеливаются только шум нашего дыхания и мимолетные трескучие помехи в связи.
Голова идет кругом. Увлеченная собственными эмоциями, я оказалась не готова к дурным новостям.
– Прости, – говорю я полным раскаяния шепотом и затем едва слышно интересуюсь: – Как твой отец?
– Жив, – сообщает Антон блекло, ничего более не добавляя.
Опустив взгляд к ногам, я лихорадочно думаю, что сказать. Расспросы неуместны, а бессмысленное «Все будет хорошо» даже произносить противно: откуда мне знать, будет или нет?
Я никогда не встречалась с родителями Антона. Понятия не имею, какие они люди, чем живут и дышат, кроме медицины, которой посвятили себя с первого курса университета. У меня были подозрения, что отношения между ними и Антом далеки от доверительных и теплых, но влезать в душу к мужу я не осмеливалась; он же не спешил делиться со мной подробностями о своей семье.
За несколько месяцев до свадьбы я взволнованно поинтересовалась, когда нам предстоит знакомство. Нахмурившись, будто я завела разговор на неприятную ему
