— А я...
— Что? — прессует меня взглядом.
— А я не она.
— Не понял? — его мощная фигура будто бы вспыхивает недовольством.
— Да что уж тут непонятного? — складываю подаренную ветровку опять в пакет, но почти тут же торможу.
— Одела на себя! Живо! — форменно рявкает, и я с перепугу делаю так, как он велит, а затем затравленно смотрю на парня, который нервно стискивает кожаную оплётку руля и чертыхается.
— Я всё никак не пойму, Истома, тебе в кайф, что ли, в аутах ходить? Так нравится, что тебя шпыняют, травят, издеваются и опускают ниже плинтуса? Отвечай!
— Нет, но...
— Тогда какого х... художника? Кого ты пытаешься обмануть? Я же всё вижу. Ты же как чистый лист, чёрт тебя дери!
Минута зависает между нами и разбивается, а из моего рта вылетает честный ответ. Честнее просто некуда.
— Даже если я на тебе когда-нибудь зависну, Ярослав, то мы и тогда не сможем быть вместе. Мне нельзя дружить с мальчиками. Мне нельзя дружить с тобой. Никогда...
Последнее моё слово разливается между нами смертоносным ядовитым облаком. Травит. И окончательно убивает.
— Уходи, — рубит он коротко и отворачивается, а я задыхаюсь, потому что все внутренности объявили мне забастовку.
Сердце не хочет больше биться, лёгкие качать кислород, а мозги осмысливать происходящее.
Но и это ещё не всё!
Я понуро берусь за ручку двери и тяну её на себя, а потом получаю болезненным предупреждением, которое пугает меня в миллионы раз сильнее, чем те, что со змеиным шипением кидалась в меня Максимовская.
— Готовь броню, Истома. Будет больно...
Глава 22 - Двоечка
Вероника
Как это ни удивительно, но мама съела выдуманную Басовым историю про ветровку. Нет, конечно, скуксилась, как от кислющего лимона, и что-то пробурчала, из той оперы, где от меня вечно одни проблемы, а в остальном же просто отмахнулась, потому как точно так же, как и я попала сегодня под дождь.
И, кажется, простудилась.
— Чёрт с ней, с ветровкой, Вера. Сбегай-ка до аптеки, купи мне жаропонижающее и противовирусное, мне нельзя болеть.
Вот так и порешилось. А я, горемычная, несколько часов тряслась, как лист осиновый, предвкушая гнев родительницы по поводу утраченной собственности и приобретением новой.
Считай, что пронесло. И про мои проблемы больше ни слова...
На этой минорной ноте я наивно для себя решила, что все мои горести, вроде как, и пережиты. Ну, подумаешь, Марта. Да она божий одуванчик с нимбом над головой по сравнению с моей мамой и её гневом, что мог обрушиться на мою буйную голову.
А потому уже на следующий день я шла на занятия в приподнятом настроении, обещая себе, что всё смогу, переживу и одолею. И выходки Максимовской мне до лампочки, если не сказать больше. Пусть пыжится. Но рано или поздно, видя, что мне индифферентно от её тупой злобы, ей просто наскучат эти жестокие забавы и она успокоится.
И стая школьных шакалов примется загонять новую жертву. Увы, но таков закон джунглей.
— Вау, Ника, крутая ветровка! — пересекаемся мы с Диной в раздевалке и у подруги вспыхивают глаза. — Новая коллекция! Я свою маман уговаривала две недели мне купить такую же, но та в отказ. Говорит, что дорого.
— Это подарок, — смущённо отвожу я глаза, пряча между делом и вспыхнувшие щёки.
— Вау! Ночоси!
— Ага, — многозначительно улыбаюсь я и резко меняю тему, — сегодня тестирование по алгебре. Ты готова?
— Ой, — закатывает глаза Шевченко, — меня уже тошнит от этих дифференциалов. Чтоб они провалились!
— Полностью с тобой согласна, — жалобно выдохнула я, втайне радуясь, что подруга соскочила с щекотливой темы моей новой ветровки, а затем подхватила Дину под руку, и мы вместе двинули на урок. А там уж обе и с честью, сдали тест и выдохнули.
Вот только с приподнятым настроением мне пришлось ходить недолго. Всего-то ещё два урока, после которых наступила большая перемена и нестройный поток учащихся двинулся в столовую для перекуса. Я, как обычно, уселась за свой одинокий столик на отшибе и принялась флегматично жевать салатный лист, но, уже буквально через минуты три вздрогнула от громкого окрика.
— Ника!
— Дина? А ты чего тут? Ты же обедаешь дома, — вскинула я удивлённо брови и отложила приборы в сторону, замечая взволнованный вид подруги, испарину на лбу и добела стиснутые костяшки пальцев.
— Да, в общем..., — замялась Шевченко и нервно оглянулась по сторонам, — тут такое дело?
— Какое? — и мне передалось её разнузданное состояние.
— Тебя там директриса зовёт. Говорит, что дело чрезвычайной важности, — заикаясь и бледнея, выдала девушка и в момент стихла, упираясь взглядом в собственные туфли, но, тем не менее указывая мне на выход.
— Оу...
— Быстрее, Ника. Быстрее...
И я подчинилась. Побежала вон из столовой, бросая лишь беглый взгляд на Басова, что с самого моего появления в помещении въедливо сканировал меня своими шоколадными зенками. И Аммо, что как полоумный всё это время улыбался, сложив руки на груди.
Ай, не до них сейчас!
И ноги понесли меня. По длинному переходу между корпусами, на лестницу и дальше на второй этаж, где располагались административные кабинеты. А там уж короткий стук в дверь, и я вхожу в приёмную, где секретарь директора и его зама что-то с упоением смотрит на компьютере и вычищает от еды контейнер.
Ой, по запаху рыба...
— Здрасьте, — подхожу ближе, стараясь не дышать.
— Чего тебе? — недовольно поднимает на меня глаза девушка.
— Меня директриса вызвала.
— Ты опоздала. Она ушла на обед. Приходи позже, — отмахнулась и красноречиво указала мне на дверь, а там уж я только недоумённо пожала плечами и вернулась в столовую.
Где села за свой столик.
Взяла в руку ложку и принялась хлебать почти уже остывший чечевичный суп. Сегодня он был странным на вкус, немного пересоленный и приторный, оседающий на языке неприятной горечью. Но я съела его весь, а потом отодвинула от себя тарелку и откинулась на спинку стула, совершенно неожиданно выхватывая резкий, болезненный спазм в животе.
На несколько минут всё успокоилось, но по телу прокатилась волна неприятных, липких мурашек. Они словно слизни ползли по моей спине, медленно волоча за собой склизкий след от поясницы до затылка. Опутали всю шею. Сдавили.
А затем я почувствовала, что меня будто бы расплющило. От тошноты.
Я согнулась на стуле в три погибели, а затем и вовсе подскочила на ноги, двумя руками зажимая рот, чтобы содержимое моего желудка не вырвалось наружу.
Но я даже шага не успела сделать, как новая судорога буквально скрутила меня в тугую спираль, а затем и стиснула своей когтистой лапой, заставляя меня сложиться пополам и прямо там, в столовой, под завязку набитой обедающими учениками, сделать то, что требовал мой взбунтовавшийся организм.
И как только это произошло — меня фактически вывернуло наизнанку. А затем снова и снова...
Смех. Ор. Вспышки фотокамер. Злобные выкрики.
— Туша!
— Сифа!
— Гнусь!
А меня рвёт, и я ничего с собой поделать. Мне так плохо. Мерзко. Больно.
И слёзы вновь катятся из глаз, хотя я обещала себе больше никогда не плакать из-за того, что меня ещё раз пнула насмешница-судьба на пару с Мартой Максимовской.
Работники кухни и раздаточной бегут ко мне на помощь, кто-то подхватывает опадающее тело, кто-то прикладывает ко лбу холодное мокрое полотенце. Что-то ободряюще мне выговаривают, пока тело все еще сотрясают афтершоки от тошноты. А я не слышу ничего и не в состоянии разобрать смысла их слов.
И только глаза выхватывают в толпе довольные лица моих врагов, рядом с которыми стоит некогда лучшая и единственная подруга. А теперь предательница — Дина Шевченко. На её лице кривая усмешка, полная брезгливой жалости. Именно такой, которая выкорчёвывает из меня остатки терпения и душевных сил.
А ещё там есть Басов, в окружении равнодушных лиц своих верных друзей. И его глаза транслируют мне только одно:
