— Мне она скорей понравилась, — заметила Салли. — Она более открыта и гораздо болтливей Анны.
— Хорошо, положим, что так, — подвела черту Ингрид. — Итак, теперь мы видели всех. Отца, мать, отчима — разве что осталась еще мачеха. Я думаю, мы обрели большую семью. Ничего подобного я еще не испытывала. Хотя, может быть, все будет по-другому с ними. — Она взглянула на меня. — С Джонатаном будет иначе. Мы хорошо знаем Робинсонов. На нашем горизонте маячит другая свадьба, не так ли? — Ингрид, как всегда, дразнила Салли.
— Ну что ты. Еще никто не просил меня об этом.
— Но скоро это произойдет. И позволь мне сказать сейчас, что я хочу устроить в Хартли большую белую свадьбу. Обещай мне — Ингрид обняла покрасневшую Салли.
— Я обещаю, мам, обещаю.
Погруженные в мысли о свадьбе и детях, матерях и отцах, мы завершили день. Каждый сам по себе, мы разошлись спать.
— Доктор Кальдерон?
— Oui[10].
— Я друг Анны Бартон. Мне захотелось увидеться с вами.
— Зачем?
— Я подумал, это было бы полезно.
— Кому?
— Мне.
— Анна просила позвонить мне?
— Я отец Мартина. Наступило короткое молчание.
— Ах да, Мартин. Анна говорила мне о своем решении выйти замуж.
Слова «решение выйти замуж» показались странно неловкими и чересчур формальными.
— Ясно, что это не профессиональный звонок. Я мог бы просто сказать, что желаю Анне и Мартину счастливого брака. Но я чувствую, что мы доведем этот разговор до конца. — Он сделал паузу. — Я больше не приеду в Лондон. Анна редко бывает в Париже.
— Анна ваша пациентка?
— Я не должен был бы отвечать на этот вопрос, но я скажу. Нет.
— Но вы понимаете ее. В отличие от большинства людей — вы готовы понимать.
— Не вполне. Я бы сказал, что персоной, которая знает ее в совершенстве, является человек, за которого она выходит замуж. Ваш сын. Могу сделать вывод, что он оставляет ей ее секреты, тайны и, возможно, даже любовные связи.
— Любовные связи?
— Да, все.
Опять повисла тишина.
— Анна никогда не говорила мне о вас.
— Но почему? Я же отец Мартина.
— Понятно, вы очень необычный отец. Но и ваш сын весьма необычен. И наша беседа приняла чрезвычайно необычный оборот. — Он вздохнул. — Анна провоцирует неординарные ситуации.
— Почему вы не женились на Анне?
— О, Господи. Что я могу ответить на это? Я не сумел дать ей то, в чем она нуждалась.
— Что это было?
— Свобода. Свобода быть со всеми, кого она любит. Требуются огромные запасы ума и воли и, конечно, великая любовь, чтобы быть способным выдержать это.
— Или просто отказаться смотреть правде в глаза.
— О, мне кажется, ваш сын не прячет голову под крыло. Я уверен в этом.
— Почему?
— Потому что мы с Мартином встречались…
— Когда?
— Я не стану говорить большего.
— Почему вы не сказали мне об этом в самом начале?
— Кто знает, чем может закончиться разговор? Мы открываем одну тайну, за ней следует другая, еще более ужасная. Неудивительно, что я доволен своей профессией. А теперь прощайте. Всего хорошего вам и вашему сыну. И, пожалуйста, не звоните мне больше.
Мартин, мой блестящий сын, итак, ты добрался до Питера раньше меня. Что дали тебе весь твой ум, твоя любовь, принесенная ей? Ты не имеешь Анны. Той Анны, которая приходит ко мне. Возможно, если говорить правду, мне действительно не нужна остальная ее жизнь, ее время. Зачем просить большего? Питер просил и потерял все. Квартира в Велбек Вэй, разумеется, принадлежала ему. Я понял это сейчас.
Это могло бы иметь значение. Но теперь мне было все равно.
Я обладал далеко не элегантным телом. Оно было слишком крепким для грации. Одеваться я любил тщательно. Предлагал себя миру в темно-сером фланелевом костюме, белой рубашке и вишневом галстуке (я всегда одевался таким образом, чтобы выглядеть элегантно). Мой выходной костюм также следовал корректному вкусу, весьма способствовавшему сохранению дистанции, которой я хотел придерживаться с окружающими. В общении я не допускал небрежности, простоты или доступности.
В день перед свадьбой, перед началом моей новой жизни с Анной (такой, как я видел ее), я чувствовал, что бремя, так непосильно отягощавшее мое сердце, становится терпимым. Я решился продолжать скольжение по лезвию бритвы.
Анна ждала меня в своей квартире. Ее дорожная сумка уютно расположилась на стеклянном столике.
— Я сказала Мартину, что хочу провести остаток дня и ночь одна, что приеду на регистрацию прямо из моего убежища. После того, как ты уйдешь — надеюсь, ты сможешь оставаться здесь достаточно долго, — я останусь лежать в этой комнате и грезить о моем прошлом и настоящем. Я счастлива. Раньше такого чувства у меня не было, даже в детстве. Теперь я счастлива. В это трудно поверить. Это нечто невероятное. Ты испытывал что-нибудь подобное?
— Право, не знаю. Возможно, да. Это печально, но я действительно не могу вспомнить. — Я взглянул на нее. — Разве это так важно?
Она открыла свою маленькую сумку. Осторожно вынула кремовое платье и крошечную шляпку… Повесила их в пустой шкаф.
— Это на завтра, — она улыбнулась — А вечер принадлежит тебе.
Когда платье упало с нее, я увидел полоску темного шелка, скрывавшуюся в ложбине между ее ногами, цветную дорожку, волнами поднимавшуюся и оплетавшую груди. Она показала мне темный кровоподтек и прошептала:
— Я наношу себе добровольную рану, вот здесь, на бедре. Видишь, я тоже могу доказать мою силу и преданность.
Я мягко увлек ее на пол. Оставив на софе мою элегантную маску, я стал собой.
Я открывал ей свои мечты и грезы на том языке, который был понятен ей одной. Полная сил богиня, она шептала «да», «да», принимая с наслаждением долгие часы своего тюремного заключения. В своем всемогуществе она повелевала порабощенным хозяином. Я нашел в ее сумке вышитую ленту и обвивал вокруг ее головы до тех пор, пока она не перестала видеть. Но я захотел тишины. Нашел мягкие хлопчатые платки, и мы погрузились в мир абсолютной тишины.
Пульс в ее животе, казалось, отбивал ритм медленней, чем в руках и шее, когда она лежала на полу. Мой рот хищно преследовал, раздавливал ее рот, мой язык пытался поймать ее язык, трепетавший подобно крыльям бабочки. Напрасно.
Первым моим желанием было уничтожить тот темно-голубой синяк на ее бедре. Бессильный, я только усилил его густоту и распространил это безобразное пятно по ее коже, теперь оно поднималось в самую глубину волос, под шелковую ленту.
