Мардж.
P.S. Не позволяй ей соглашаться на все их предложения, самоуважение — прежде всего. Джейн тоже так думает».
Надо ли говорить, что я показала Рокси письмо, и она оценила это.
— Я и в самом деле запуталась. Еще не сказала, что Персаны возражают против отправки «Святой Урсулы». А Марджив так рассчитывала, что ее выставят. Я как между двумя враждующими армиями… Знаешь, мне совсем не пишется. Вязну в словах, словно в болоте. Ничего не выходит. Понятно, это из-за беременности. Но когда я с Женни ходила, так не было. Наверное, невозможно вынашивать и ребенка, и стихи.
Я сказала, что, помимо ребенка и стихов, у нее еще куча дел.
* * *
Возвращаюсь я однажды с Женни домой и вижу: Рокси какая-то загадочная. «Там тебе коробка», — говорит. И правда, лежит на столе оранжевая коробка, перевязанная коричневой ленточкой, лежит заманчиво, как кулич на алтаре. «Посыльный принес», — добавляет она, не отрывая от меня глаз. Подарки получать всегда приятно. Я разворачиваю обертку, Рокси топчется на пороге кухни, стараясь не показать, что ей интересно. В коробке — кожаная сумочка цвета жженого сахара, очень даже хорошенькая, может быть, немного дороговатая для моего возраста, и пара черных перчаток с овечьим мехом внутри. Бросаю взгляд на визитную карточку и сую ее поскорее в карман, словно взятку, жгущую руки.
— Да, попросила принести. Коробка такая большая, а я шла за Женни. — Обычно я не вру, потому что мне лень что-то придумывать, а тут — пожалуйста, как заправская лгунья.
— «Гермес», — замечает Рокси, — должно быть, дорого отдала.
— Ужасно дорого. Правда, продавец сказал, что это прошлогодняя модель, что-то в этом роде. — Единожды солгав…
— И все-таки, — произносит Рокси с укором, вероятно подумав, что это — от мужчины. Так оно и есть, от дяди Эдгара.
Мы увидели сумочку и перчатки в витрине одного из магазинов. На карточке карандашом было написано «Bonjour, mademoiselle» и приглашение посетить на следующей неделе просветительскую выставку, связанную с Андре Бретоном. Наверное, меня сочли bonne élève[48], потому что я стала говорить «Bonjour, monsieur», а не просто «Bonjour» или даже «Bonjour, monsieur Cosset». (Никто, даже ученый дядя Эдгар, не смог объяснить мне толком смысл этого правила.) Позднее на обороте визитки я увидела также надписи «К началу зимы», которая, как я поняла, относилась к перчаткам, и «С днем рождения». Как он узнал, что у меня скоро день рождения? Зато теперь я была уверена, что между нами действительно существует некая связь, что это не моя фантазия. Я была вне себя от радости. Пришлось напустить безразличный вид, как это делала Марлен Дитрих.
Не перемените ли вы течение дней моих и не принесете ли добрую погоду моим последним зимам?
Франсуа Мейнар
Мне кажется, это так похоже на него — повести меня на скучную, устроенную в просветительских целях выставку, своего рода культурную прелюдию к главному событию. Я знаю, что всегда вызывала у людей желание просвещать и наставлять меня, что в их глазах я была как воск, из которого можно было слепить что угодно. Кроме того, есть в нем этакая пуританская жилка, свойственная многим французам, хотя они и обвиняют в пуританстве нас, американцев. Ничего удивительного, мы ведь дети народа, который начался с пуритан. Вызывает удивление другое: как хваленый французский гедонизм совмещается со склонностью к дидактике, с потребностью поучать других.
Мы ужинали у «Пьера-торговца» (гусиная печенка и raie aux câpres[49]), и за десертом он сказал:
— Я давно уже не ищу надуманных предлогов, чтобы заманить молодую женщину к себе домой в надежде, что там все пойдет своим чередом. Мы должны решить, станете ли вы моей любовницей.
При слове «любовница» я представила себе постель, домашний плен, ужины у «Максима», дорогие подарки (первый из них, вероятно, сумочка), короче, некий свод правил, навеянный «Травиатой» с Марией Каллас — я слушала ее по видеозаписи. Незавидная роль. Любовница разоряется, ее оскорбляют, и она умирает с разбитым сердцем. К тому же мне чаще приходилось слышать более прямые предложения, поэтому я немного растерялась и, чтобы выиграть время, пробормотала: «Что это значит?»
— Это значит, что мы будем любовниками, будем какое-то количество времени проводить вместе, как сегодня, и забавлять один другого. Кто-то из англоязычных писателей, не помню, то ли Аддисон, то ли Шеридан, сетовал, что прошли старые добрые времена, когда развлечь женщину означало наполовину завоевать ее. Теперь этого, конечно, недостаточно, но забавы все-таки играют роль. Вы забавляете меня, и я, думаю, сумею позабавить вас. Кроме того, не буду скрывать: я хочу вас. Вы красивая и молодая.
Мне показалось, что «забавы», «забавляться» звучит пренебрежительно, как, например, «забавная безделушка», но я уже знала, что однокорневые с нашими слова имеют во французском другой оттенок. И еще я знала, что надо употреблять слова, соответствующие вашему положению в обществе. Иначе люди раскроют от удивления рты и расхохочутся.
Так что же это такое — забава, забавлять? Хочу — это ясно, столько наговорено о желании, хотя не известно, от чего все-таки возникает это странное ощущение внизу живота и жар в крови. Но по-моему, недостаточно говорят о любопытстве. Я снова поймала себя на мысли, что хочу знать, как это будет — переспать с дядей Эдгаром. Я нередко испытываю любопытство к мужчинам и рада, что родилась в такое время, когда могу удовлетворить его, не особенно рискуя погубить свою репутацию, забеременеть или разбить себе сердце.
Все три месяца, когда я вместе с Рокси переживала ее неприятности и осваивала чужую страну, мне и в голову не могло прийти, что кто-то завладеет моим сердцем.
В тот вечер мной двигало не только любопытство, я ощущала силу его крепкого мужского тела, его причастность к войнам в далеком Индокитае, его знание нежных слов на многих языках, его знакомство с государственными деятелями. Все это было составляющими его обаяния, и я будто уже предвкушала удовольствие… не знаю, как назвать то состояние, когда ты понимаешь, что тебя неудержимо влечет к мужчине, даже, как ни странно, к пожилому мужчине.
— Да, но я сейчас не могу… У меня это дело, — ляпнула я и спохватилась: слова прозвучали нескромно и глупо. Он рассмеялся, потом сказал: как мне угодно и когда мне угодно.
Подошла цыганка-цветочница. Он взял несколько едва раскрывшихся роз. «По-настоящему это должны быть камелии. Как у Дюма».
Пока он не сделал своего признания, я не была уверена, что он хочет добиться меня, хотя мне самой это приходило в голову, и кроме того, эта сумочка… Я чувствовала его интерес ко мне, но чтобы большее — нет, это фантастика. Я удивлялась себе и создавшемуся положению, вспоминала фильмы с Морисом Шевалье.
