— Неправда.
— Что ты хочешь этим сказать? Разве не я договорилась с Франни, упросив ее ознакомиться с твоей рукописью?
— Да, я очень признателен тебе за это.
— И я первая поверила в тебя.
— А мне Франни сказала совершенно другое.
— И что же она тебе сказала?
— По ее словам, ты заявила, что моя книга — занудная, полная самолюбования и самодовольства белиберда, но ей следует сообщить мне об этом как можно деликатнее.
— Да она лжет. Я и слова не сказала про самодовольство и вообще ничего такого не говорила.
— А у меня создалось впечатление, что она говорит правду.
— Я только попросила ее, чтобы она, в случае, если ей книга не понравится, выразила свою точку зрения помягче. И сказала я это лишь потому, что люблю тебя.
— Знаю, знаю.
— Да я с самого начала предрекала твоей книге громадный успех среди читателей. И про то, что образ Ma-ризы у тебя получился одновременно и притягивающим, и отталкивающим, всегда говорила.
— Прекрасно, ну что ж, теперь мне пора идти, у меня на утро назначена встреча с Франни.
— Но ведь еще только девять. Выпей хоть кофе. У меня есть к нему кекс от Энтеманна. Я его мигом разогрею.
— Нет, спасибо. Она придет рано. Хочет поскорее засесть за редактирование вместе со мной.
— Ты взвоешь от необходимости все время находиться в ее обществе. Она же настоящая дылда, у нее огромная красная физиономия, и по комнате она расхаживает, словно невероятных размеров незаправленная постель. И потом, ведь мы договорились, что твою книгу буду редактировать я. Ты обещал мне оставить это за мной.
— Вовсе нет.
— Прошу тебя, Скотт, не вычеркивай меня так уж бесповоротно.
— Мне необходимо поторопиться. В метро начнется час пик. Ну, пока, я позвоню тебе в скором времени.
— Ты бросаешь меня. Я чувствую это.
— Послушай, мне надо спешить на встречу. Поговорим позже.
— Клянусь тебе, я слова дурного не сказала о твоей книге. Клянусь тебе.
Она готова бухнуться перед ним на колени, но полы в ее квартире голые, к тому же замусорены всякой мелочью и крошками. Вместо этого она одной рукой вцепляется в его свитер, а другой обвивает его шею и виснет на нем. Он отскакивает назад, с беспокойством поправляя прическу, и, выходя из комнаты, оглядывает себя в зеркале, висящем в прихожей.
— Как ты думаешь, этот свитер лучше носить с галстуком или просто расстегнуть ворот у рубашки?
— О, Скотт, не имеет значения. Ты и так выглядишь великолепно. Я так рада за тебя. Теперь ты прославишься. Станешь настоящим богачом. Отчего же со мной ты ведешь себя так нечестно?
— Я веду себя нечестно? — Его рука лежит на ручке двери.
— Я просто не могу поверить в это. ОСТАНОВИСЬ!
— Мне надо идти, — он чмокает ее в нос и уходит.
Вот как удивительно все переменилось. Я должна была танцевать от счастья в своей гостиной и распивать шампанское. По независящим от меня обстоятельствам у этой истории оказалась вполне логически обоснованная и справедливая концовка: Джой, пытавшаяся использовать Скотта так же, как до того использовала множество других людей, поменялась ролями со своей жертвой — на сей раз употребили ее, а затем выбросили, как ненужный хлам.
А я, чуть было не отдавшая ей на съедение и второго мужа, чудом избежала очередной глупости.
Хуже всего (лучше всего) было то, что теперь, после неудачной попытки одурачить Скотта и выкарабкаться с его помощью из создавшегося у нее трудного положения, Джой придется отнестись к себе‘трезво и осознать всю меру своей двуличности, распущенности и эгоистичности.
Теперь ей никто не поможет. Она в полном одиночестве. Справедливость восторжествовала: наконец-то она получила по заслугам. Но меня это почему-то не радует.
Почему я злюсь на Скотта почти так же, как она? За что презираю его я? За то, что написал книгу, полную ненависти к Маризе? За то, что пролез в фавориты к бедолаге Франни? Так что же не перестает мучить меня во всей этой истории?
Мне всегда казалось, что гнев — это то, что помогает вам осознать, что́ вы представляете собой на самом деле, а страх — это то, что вас ограничивает.
Гнев поднимается откуда-то изнутри, затопляя все ваше существо, обостряя ощущение жизни.
Страх же отрицает существование. Он вас принижает и делает более контактным. И слава Богу, что это так. Если каждому предоставить свободу самовыражения, был бы такой хаос, что мы бы недалеко ушли от одноклеточных.
И все же гнев благороднее и предпочтительнее страха. Первый крик младенца исполнен ярости, в нем властное утверждение собственного «я», провозглашение, что новый, требовательный и важный человек родился на свет.
Ни одна мать в мире не может остаться равнодушной к этому первому крику ребенка, безоговорочно подтверждающему, что в ее жизнь вошло существо, о котором следует не только заботиться, но с которым придется и считаться.
Не знаю, когда сложилась у меня эта теория. Вероятно, после той истерики, которая случилась со мной в школе. (Дома у меня таких истерик никогда не было. Ярость была чем-то таким, чему в нашем гармоничном семействе не было места.)
Мне не присудили премию за работу по рисованию, я же была настолько уверена в ней, что закатила учительнице истерику на целых десять минут.
Помню, что даже в тот момент, когда я совершенно не владела собой, я поймала себя на мысли: так вот она — настоящая я. Это она говорит о том, чего мне хочется на самом деле, что я заслужила, и эта мысль приводила меня в волнение.
Учительница молча, безропотно выслушала меня. И в следующем семестре я получила первую премию. Я победила.
Та победа испугала меня и до сих пор несколько страшит, вот почему, при всем почтении к своему гневу, я стараюсь выражать его как можно реже.
Но я, несомненно, отклонилась от темы. Какое отношение имеют эти рассуждения к Джой и Скотту, и почему я перестала ему доверять? Там, где раньше я видела лишь серость и простодушное жульничество, теперь мне почему-то мерещатся коварство и расчетливость.
Должно быть, в моей душе произошло нечто, что породило эту непонятную злость, которая, вопреки моей теории, на сей раз ничего не проясняет во мне самой. Для меня она так же неожиданна, как и мое новое сочувствие к Джой.
Три вечера подряд Джой ужинала у нас. Я даже позволила ей явиться во вторник, хотя в тот вечер мы устроили прием в честь Хэнка Лири, замечательного бизнесмена, строительного подрядчика. Джой вела себя очень прилично. Ни слова об оргиях, избиениях и прочем, лишь упомянула, что ее мать Мэдди Болингброк боялась сцены, и отец относился к этому с добротой и пониманием. Старик Хэнк, сам выросший в Адовой Кухне, был очарован ею и явно предвкушал, что она расскажет что-нибудь еще этакое из жизни знаменитостей, но она замолчала задолго до десерта. Просто у нее не было настроения.
