Ванек вторит ему эхом:
— Пиздец, как давно…
Ох, ты ж…
Сглатываю, потому что горло сухое. И крик в нем царапается, замирает. Давно… Давно?
Не в тот вечер проклятый, когда мы втроем просто сошли с ума? Раньше? Насколько раньше?
— В армии? — делаю последнюю попытку в реальность, потому что за эти годы нашла лишь одну логически понятную причину их поступка, за исключением простого блядства, естественно.
В армии, говорят, у парней немного меняется сознание, трасформируется… Тоска по семье, по дому запросто могла перерасти в такие формы…
А я , все же, самый близкий для них человек… Писала им каждый день, письма их перечитывала…
Помню, как улыбалась над художественно расписанными трагедиями раздавленных траками лягушек, как ржала над причиной попадания “на губу” Ваньки, и как Тим ему сигареты проталкивал под дверь… И писала им всегда что-то веселое, доброе, желая подбодрить. Только позитивное. Выискивая в себе эти крупицы позитива, потому что в то время у меня негатива море было, конечно. Начиная от допившейся уже пару раз до психушки матери и заканчивая тотальным безденежьем, когда на выпускной пошла в туфлях соседки, на полразмера больше, и ноги натерла в первый же час так сильно, что в итоге, просто сняла эти проклятые туфли и ходила босиком весь выпускной… И как не смогла участвовать в соревнованиях, потому что там надо было платить, а я не могла… И как это было обидно, до сих пор эту обиду помню…
Но им, конечно, ничего подобного я не писала, прекрасно понимая и вычитывая между строк бешеную тоску по дому. Зачем добавлять беспокойства? Нет, надо только что-то веселое, доброе, душевное…
Я знала, что им будет приятно это читать, и старалась…
И ждала их, конечно ждала.
Дождалась…
Вполне возможно, что их просто переклинило тогда, пять лет назад. А я… Я все же выпила… Вот и не смогла никакого сопротивления оказать…
Я все эти годы старательно пыталась себя убедить, что они тоже сожалеют, что они, на самом деле, вообще не будут рады меня видеть, как живое напоминание краткого блядского сумасшествия…
Вот честно, лучше бы я оказалась права! Лучше бы моя версия была верной!
Ванька и Тим переглядываются, а затем усмехаются… Одинаково так.
И сердце перестает стучать… До армии, то есть?
— До?
— До, Ветка, задолго до… — тихо отвечает Ванька, и я не знаю, что дальше говорить…
— Мы хотели поговорить с тобой, Вет, сразу, как вернемся из армии, но… — Тим усмехается грустно, — не срослось…
— Вы хотели… — шепчу я, неверяще глядя то на одного, то на второго, — вы сразу хотели… так?
Если это так, то… То я не знаю даже… На что это похоже…
— Нет, конечно, — крутит головой Ванька, — ты чего? Мы дрались из-за тебя, решали, чья ты будешь… Но потом… Потом увидели тебя и, понимаешь, с ума сошли… Оба… И сейчас вот, тоже… А ты тогда нас кинула… И сейчас вот, тоже…
Я слушаю это признание с замершим сердцем, дышать тоже не получается.
И цепляет что-то, помимо общего безумия, конечно же…
Я старательно выискиваю это несрастание и уточняю:
— Решали, чья я буду? А меня? Спросить?
И, глядя на спокойные, опять-таки, одинаковые жутко усмешки своих друзей детства, понимаю, что мое мнение тут учитывалось бы в последнюю очередь.
Они уже все решили. Кто-то из них будет моим мужчиной. Делили. Как давно делили, даже знать не хочу, жутко становится, потому что я-то все эти годы… Искренне…
Нет, были, конечно, иногда какие-то странные позывы, руки их мне нравились, и прикосновения, как я тогда думала, братские… И вообще, я же не слепая и не полоумная, понимала, что мои друзья детства выросли из толстолапых щенят в очень даже залипательных парней, на которых вешались девчонки со всей школы. И они охотно позволяли всем вешаться…
И я ревновала, да, не осознавала, конечно, но ревновала, дразнила их ебарями-террористами…
Но все равно это было такое детство, такая наивность… С моей стороны, как теперь выясняется, а не с их.
Они, оказывается, давно уже поляну наметили, и только вопрос стоял, кому ее топать…
— Подождите! — осеняет меня, — так это из-за вас, значит, ко мне парни подходить боялись? И даже на выпускной никто не позвал? А я-то думала, потому что платье старое… И сама я страшная…
— Ты? — у них совершенно одинаково, опять же, вытягиваются лица, и мне остается только головой покачать, прозревая.
Боже… Сколько комплексов, сколько слез в подушку! А они же… Они же… Сами говорили, что мне платья не идут! Что как дура! Вот… твари!
Мне на мгновение становится дико жалко себя, ту, наивную, маленькую, борющуюся с миллионом комплексов, не желающую смотреть на себя в зеркало, искренне считая, что страшная…
— Боже… — выдыхаю я, ощущая, как эта жалость к себе позволяет ослабнуть удавке памяти и боли, — боже… Какие же вы… Скоты… Специально, значит, все? Еще с тех пор? Ненавижу вас…
— Вет… Ну мы просто… Ну, понимаешь… — тут же принимается виновато бубнить Ванька, а тактильный до безобразия Тим просто вместе со стулом двигается ко мне, ловит руку, мягко целует в центр ладони, глядя в глаза.
Я ощущаю неожиданное бессилие, перевожу взгляд с одного гада на второго.
У Тима горячие губы, от них мурашки по коже, у Ваньки черные зрачки глаз, от них огонь по телу…
Они опять со мной это делают… Твари… Скоты… Ненавижу…
Ветка такая залипательная сейчас, что мысли путаются. Причем, прекрасно понимаю, насколько важный разговор и насколько неправильно она все понимает… И надо ее переубедить, надо ее как-то в чувство привести, в правильный настрой…
А не могу!
За эти сутки гребанные просто затмение произошло, никогда так себя не чувствовал, чтоб просто мозг отрубался… Хотя, нет. Было. Пять лет назад.
Тим мне в плане разговора не помощник, не его это конек, но по мере сил выручает, мягко, по-кошачьи тиская Ветку.
Я вижу, как у нее мгновенно расширяются зрачки, стоит ему прикоснуться губами к тонкой ладошке, как сбивается дыхание и, наверняка, мысли тоже теряются.
