больницу; благодаря ее предприимчивости и напору мы все оказались в этом учреждении…
– Да, мы все знаем про старания тети Лены.
– Через полгода после госпитализации у Ани отказали почки, потом еще что-то. Сначала ее поддерживали медикаментозно, подключали дополнительное оборудование… Однажды утром ее койка оказалась пуста. Еще вчера я держал ее за руку, а сегодня вместо человека – пустота, физическая и информационная. Никто ничего не объяснил. Умерла, и точка. Ни тела, ни прощания – немедленно приступите к выполнению своих прямых обязанностей.
– Каких обязанностей, Слав? Ты же говорил, что живешь там как на курорте: гуляешь, читаешь и сдаешь анализы. Еще стыдился этого.
– Не хотелось рассказывать. Ну ты же знаешь эти бурные мамины реакции, и без того стресса хватало… Первые недели, пока были осложнения после экспериментальной вакцины, а это не совсем тот же самый препарат, который колют сейчас, нас держали в боксах по одному. Когда выработался иммунитет и мы избавились от слабости, кровотечений, поносов и прочих прекрасных явлений, для нас организовали экспресс-обучение: обязали не только служить сосудами для проведения исследований, но и работать в больничном корпусе. Представь, твой муж теперь – медбрат.
– Да мы уже давно строим предположения о том, откуда у тебя столь обширные познания в области медицины.
– Не преувеличивай. Я научен обрабатывать пролежни, менять памперсы, промывать катетеры, следить за аппаратурой… Укол могу поставить не больно – в вену, скорее всего, не попаду.
– И ты ухаживал за Аней и ее девочками? Вот это всё делал? – Маше неловко от картин, нарисованных воображением, ее девичья гордость страдает: бросает в жар, на висках выступает испарина.
Она выбирается из-под одеяла, отодвигает штору и садится на широкий деревянный подоконник. Плотный полог отгораживает ее от комнаты, в которой Слава продолжает свой рассказ. Сквозь серую ночную сырость кротко пробивается персиковый рассвет, из приоткрытого окна остро пахнет влажной землей и неубранной скошенной травой. Густой волной наплывает ванильный аромат с примесью лимона и еще чего-то, знакомо фруктового. Неужели магнолия выбросила первые бутоны и они исподтишка раскрылись, незамеченные, в вышине густой кроны?
– Нет. В больнице, как и положено, было разделение на женское и мужское отделения. Я дежурил в мужском, но сестру с племянницами навещал каждый день – следил за их состоянием, стимулировал медсестричек быть повнимательнее.
– Стимулировал – это как? – Маша подтягивает колени плотнее к груди и обхватывает руками голые ноги.
Слава тоже подходит к окну, становится рядом. Не нарушая Машиного уединения, всматривается в едва голубеющее небо над оранжевой полосой восхода.
– Тетя Лена передавала то шоколадку, то яблочко. С продуктами в городах было не очень хорошо – работать-то некому. Девочки были рады всякой мелочи.
– Ясно.
– Ты не замерзла?
– Не замерзла.
– Не будь злюкой, Маш.
– Я не злюсь. Я расстроена и растеряна.
– Мне кажется, я ничего такого не сказал.
Слава притягивает Машу к себе, и она, пряча лицо в коленях, гундосит оттуда жалобным голосом:
– Тебя не было так долго. Мы так боялись за тебя. Ты приехал совсем другой, незнакомый… Я всё понимаю, я понимаю, что мы даже представить себе не можем всего происходящего, что тебе там пришлось увидеть и пережить одному.
– Не надо представлять. Но и ничего не знать не получится.
– Прекрасно получалось. – Машка вскидывает голову, с вызовом смотрит в глаза мужу.
– Хорошо, больше не буду ничего говорить. – Слава открывает окно нараспашку, выглядывает наружу. – Сегодня будет чудесный день. Скоро все закончится, Машкин, и будет как прежде.
– Ты думаешь, «как прежде» возможно, когда никто не прежний? Извини, я, наверное, очень слабый человек – всего пару раз видела твою сестру, а стоило вообразить ее беспомощной и у меня готова случиться истерика. – Маша выбирается из своего угла, прижимается к мужу, впитывает тепло его сильного тела. – Немножко замерзла. – Слава обхватывает ее покрепче. – Всё, я успокоилась. Что с девочками и почему тетя Лена отказалась с нами общаться?
– С девочками не совсем понятно. Катя стабильна, показатели в норме – спит. Света всё была в каком-то мерцающем состоянии – то хорошо, то плохо. У нее еще, знаешь, глаза под веками вдруг начинали бегать…
– Как у меня?
– Не совсем. У Светы – быстро-быстро, будто она убегает от кого-то во сне, сейчас откроет глаза и спросит: почему ты на меня смотришь? Это действует как гипноз – стоишь и ждешь, что она немедленно очнется. Однажды я вот так смотрел на нее, и она в самом деле проснулась.
– И ты молчал?! Ты что?! И что?
– Пока ничего хорошего – тело проснулось, а мозг,– точнее, та часть мозга, которая отвечает за эмоциональную вовлеченность, – кажется, нет. Живая кукла. Делать всё делает, но ни в чем не участвует – не разговаривает, не реагирует. Тетя Лена забрала Свету домой, про Катю не вспоминает, на работу не ходит. Сразу после смерти Ани она будто сломалась. В ней было столько надежды и «позитивного мышления»… Вечно найдет меня после смены или во время перерыва, термосом с кофе поманит и тянет куда-нибудь на лавочку в больничном парке – поболтать. Кофе нальет, сигаретку раскурит и мечтает, как мы все, когда закончится эпидемия, приедем сюда, на остров, и как тут всё будет распрекрасно. Листала фотографии, которые ей мама присылала, и по глазам было видно – она уже там. Про Аню ей сообщил я, так получилось. Она не упала в обморок, не заплакала, не закричала – в этот момент в ней прочиталась обреченная готовность к такому исходу. Губы сжала и процедила сквозь зубы: «Матери не говори». И такая моментальная озлобленность во взгляде – на нас, на весь мир. Наши посиделки прекратились, а через месяц она зациклилась на Светке. На звонки не отвечает вообще никому. Если… точнее, когда Катя проснется, позвонят мне. Возможно, нам придется ее забрать. Ты как на это смотришь?
– Как я могу на это смотреть? Только положительно. Сколько ей лет?
– Восемь.
– Еще совсем ребенок. Мы будем ее любить. Я сама поговорю с Ларисой и начну с ситуации с Катей.
– Думаешь?
– Уверена. Чувство долга перед маленькой девочкой не позволит ей впасть в горе надолго.
– Я думал, мы Катю заберем.
– Мы-то заберем, а будет всё, как Лариса решит. Ты что, не знаешь свою маму?
Во всяком многонаселенном доме совместный день для его обитателей начинается со звуков и запахов кухни. Лариса вынула горячую буханку из хлебопечки, и аромат хрустящей, подрумяненной корки выкурил из-под одеял даже самых больших любителей поспать подольше. Свежезаваренный кофе и поджаренный до кружевного изящества бекон вскружили сонные головы и выманили домочадцев на первый этаж. Первая трапеза предполагает много суеты – для каждого у хозяйки найдется поручение. Пока Макар с Яном выгуливали Лилу, Слава успел как следует отстучать и размять Прокопия, Маша – надавить графин апельсинового сока и сервировать стол.
Слава никого не ждал – закончив мучить деда, быстро проглотил свой завтрак и уехал на
