Спутанные темные волосы (их все время хотелось пригладить), круглый чувственный рот, а эта ленивая усмешка — отличные зубы и тонкие лучики морщинок в уголках длинных миндалевидных темно-карих глаз, а абсолютно неотразимая манера постепенно изгибать и поднимать брови — положительно, этот Том Страусс не так прост. Он выглядит так, словно в одиночестве думает о всяких интересных и забавных вещах и никому о своих мыслях не рассказывает. И вдруг что-то во всем этом ее зацепило. «Если у него есть что сказать, я, пожалуй, послушаю», — решила она.
— Давай поработаем с твоим детством, — предложил он.
— Я не люблю вспоминать свое детство.
— Но это и есть индивидуальность, — настаивал Том. — Несчастливое детство автоматически дает индивидуальность, это практически не обсуждается. Отчего ты была несчастна?
— Я не могу сказать, что была несчастна, я говорю только, что не люблю о нем вспоминать. О, перед тобой бывшая королева живых картин, — скривившись, сказала Тинкер. — Я привыкла быть звездой. Я достигла вершин задолго до первой менструации. Ну, разве не смешно и не трагично? Когда я была увенчана короной «Маленькой мисс Теннесси» в категории до трех лет, это было мое седьмое выступление в живых картинах — и всегда я была лучше всех. Через десять лет у меня было уже сто шестьдесят кубков и корон — все это я завоевала, когда мне не исполнилось и двенадцати.
— Но это ужасно! Тебя подвергали такому напряжению, заставляли участвовать в конкурентной борьбе задолго до того, как ты была готова с этим справиться! Ты же была совсем малышкой — это чудовищно!
— Я так не думаю, — нахмурилась Тинкер. — Я ведь не знала другой жизни. О, ты не можешь себе представить, как торжественно все это происходило и какой значительной персоной я себя чувствовала! И мне было не с чем сравнивать — кроме школы, и, конечно, обыкновенные дети меня не любили — да и как они могли меня любить? Мне казалось, что мне на это наплевать, ведь в гонке, в которой я участвовала, я была победителем — мне завидовали, мною восхищались, меня баловали… ты не представляешь, что это такое!
— Все же, — осторожно сказал Том, — похоже, ты была слишком мала, чтобы, как-то судить об этом.
— Мама считала, что эти конкурсы для меня полезны, — голос Тинкер стал певучим и мечтательным. — Она говорила, что они дадут мне нужное самоощущение. И почти каждое воскресенье мы вдвоем выезжали на какой-нибудь конкурс. Она была в разводе, не слишком стремилась к общественной жизни и много времени посвящала мне.
Том неопределенно-ободряюще хмыкнул.
— Прежде чем попадешь на собственно конкурс, нужно пройти десятки региональных предварительных, — продолжала Тинкер, вспоминая. — И по всем категориям… «Самая красивая», «Самая очаровательная», «Майская мисс Мемфис», «Лучше всех одетая», «Самая фотогеничная»… нет им числа. И разумеется, все они посвящены тому, как ты выглядишь, а не тому, кто ты есть; но вести себя ты должна прекрасно. Все конкурсантки надевают специально для этого сшитые платья, которые стоят сотни долларов, и разница лишь в том, как они их носят. Мама обычно завивала мне волосы, подкрашивала губы, накладывала румяна и слегка подводила глаза, чистила меня и полировала… Одевала в кружевные воздушные платьица пастельных тонов с пышными рукавами и таким количеством оборок, что иногда юбка оказывалась шире, чем вся я была в длину, и банты в волосах — к каждому платью. Каждую неделю я получала пару новых чисто белых туфелек с белыми атласными бантиками и белые гольфы с оборочкой… и я побеждала и побеждала… десять лет я царила… я была звездой, настоящей звездой.
— А потом что случилось? — спросил Том так осторожно, словно говорил с лунатиком.
— Переходный возраст. Все это я потеряла меньше чем за полгода. Предоставляю детали тебе, но, коротко говоря, я превратилась в жуткую уродину. Я не могла в это поверить. Я… я сбежала из дома. Я не могла видеть маминого разочарования. Разумеется, я убежала недалеко, всего лишь к тете Анни и дяде Чарльзу. Она — мамина сестра, у них не было своих детей, и они были мне рады, несмотря на мой омерзительный вид. К этому времени у мамы появилась личная жизнь, и она не возражала. Наоборот, для нее это было облегчением. Возможно, тетя Анни спасла меня. Она преподавала английский, благодаря ей я начала читать… почти исключительно этим я и занималась следующие шесть лет. Я прочла все романы, что были в библиотеке. Чтение и школа.
— А потом красота к тебе вернулась?
— Красота вернулась, но я не могу делать дефиле.
— Но ты же должна была ходить в живых картинах, — возразил он.
— В том-то и дело, — сказала Тинкер, тряхнув головой и вдруг оживившись. — Детские живые картины — нечто абсолютно противоположное работе на подиуме. В живых картинах я ходила, как автомат, как заведенная игрушка — хорошая, очень хорошая маленькая девочка в наилучшей, наиприличнейшей позе, маленькая принцесса делает смотр войскам. Я стояла совершенно прямо, с высоко поднятой головой, поднятым подбородком, смотрела строго перед собой, и я научилась не вертеться, даже не касаться своих волос — судьи терпеть не могли малейшего проявления открытой сексуальности — на конкурсе «Самая очаровательная юная мисс Нэшвилл» Лолита бы не котировалась. Я была живой куклой, с руками, едва касавшимися рюшечек платьица, — махать руками было нельзя, ножки в третьей позиции, улыбка, приклеенная к лицу… Кукла, Том, кукла, а не ребенок, и уж конечно, никакая не личность… даже не «Мисс Конгениальность». Важна только внешность. И эта наука так въелась в меня, словно я все эти годы тренировалась в русской олимпийской команде гимнастов или воспитывалась как будущая королева Англии. Ты видел хоть одну фотографию, где королева сидит — что бы там с ней ни происходило? Я знаю, что у принцессы Дианы начались неприятности, как только она показала публично, что в ней есть некоторая игривость. Я стараюсь измениться, но мое тело не может. Кажется, это называется «мышечная память».
— Тебя дрессировали, как собачку! — Он вздрогнул от возмущения.
— Думаешь, я не понимаю? Головой я прекрасно понимаю, в чем проблема, но бывает, что все знаешь и ничего не можешь в себе изменить.
— Так за каким же чертом ты бьешься головой о стену, если ты уверена, что с этим ничего не поделаешь? — Том в волнении ударил кулаком по столу.
— Это единственное, что я умею делать. И сейчас я должна понять, есть ли у меня шанс. Я хочу опять победить, — просто сказала Тинкер.
— Боже мой! Кажется, я никогда не слышал ничего более безумного!
— Может быть — для тебя, но я так не думаю, — сказала она тоном, не допускающим возражений.
