— Если ты хочешь продолжать стоять на пороге и произносить речи, пытаясь отсрочить неизбежное, то лучше давай вернемся во «Флор» — там хоть потеплее, — сказала Тинкер, со смехом глядя на его ноги, прочно вросшие в порог, словно идти дальше было опасно.
— Черт, ты, наверно, замерзла. Пойду включу обогреватели. — Том двинулся к ложу.
— Я хочу наконец посмотреть картины, а ты мне не даешь, — сказала Тинкер, расстегивая парку. Она поняла, что на самом деле в мастерской было не так уж и холодно — ощущение холода давало изобилие белых поверхностей. Картины стояли на полу у стен, и она направилась к ним.
— Пойми, — нервно сказал Том, — дело в том, я считаю, что между чистой репрезентативностью и чистой абстракцией лежит громадная территория, которую и нужно осваивать. Большинство художников занимаются разрушением, расчленением, ну и, конечно, поисками каких-то новых путей творчества, нежели традиционная станковая живопись, но я не стану чертыхаться только оттого, что ад нынче в моде. Что я делаю? Я стараюсь поймать, ну, пытаюсь воссоздать память, понимаешь, как поэзия передает чувства, уже отстоявшиеся и воспроизведенные спокойно, на холодную голову, так и я стараюсь передать какие-то свои особенно важные воспоминания, какие-то безусловно значимые моменты моей жизни в красках. На самом деле…
— Замолчи, — сказала Тинкер. — Ты мне мешаешь.
Она медленно продвигалась вдоль стен, останавливаясь у каждой картины, она не судила и не сравнивала, ибо у нее не было достаточной для этого подготовки. Она просто позволяла этим картинам входить в себя, она впивалась в них глазами, наслаждаясь буйным пиршеством роскошных сочных звучных красок, покрывавших каждый дюйм холста и выплескивавшихся на широкие деревянные рамы, которые служили как бы продолжением картин.
Образы, созданные Томом, были одновременно волшебно знакомы и странны. Это было как песня — некий ритм, которому почти невозможно сопротивляться, мощный чувственный призыв — у Тинкер возникло острое желание касаться этих картин, погрузиться в них, трогать рукой неровную, густо записанную поверхность, чтобы убедиться, что эти чудесные, счастливые, танцующие цвета не ускользнут от нее, не исчезнут…
— Их хочется съесть, — пробормотала она про себя.
— Что? — спросил Том от порога, к которому, похоже, окончательно прирос.
— Так, глупое замечание, — ответила Тинкер.
— Что ты сказала, черт побери?
— Я сказала, что их хочется съесть, черт побери! Что, у нас уже отменили свободу слова?
Том вспыхнул от удовольствия.
— Я знаю, что это глупо… — начала Тинкер.
— Это прекрасно! — Он подскочил к ней и, подняв роскошную гриву ее волос над воротником парки, нежно поцеловал короткий завиток, приникший к нежной коже на шее. — Но прекрасное мгновение — это лишь одна проблема, — засмеялся он, слегка дернув завиток. — А как я запечатлею память об этом мгновении без того, чтобы написать тебя?
— А что тебе мешает написать меня? — спросила Тинкер, уперев руки в бока. — Разве я сказала, что не буду позировать?
— Но я не пишу портретов. Я никогда не рисовал человека, реального, сидящего прямо передо мной.
— Почему? — спросила она удивленно.
— Ну это обязывает или по меньшей мере предполагает некоторую меру сходства, а это всегда меня пугало, — Том сел на любимого конька. — Это ставит некий предел, некие установленные границы, это имеет уже тысячелетнюю традицию как одна из самых древних форм искусства — и неизбежно ведет назад, к изображению зверей и охотников на стенах пещер и вырубанию из камня богинь плодородия.
— Но если придавать сходство немодно, потому что так делали веками, то пиши иначе, в своем стиле. Я ничего не имею против того, чтобы ты нарисовал меня на стене своей пещеры, — сказала Тинкер как бы в шутку, но в то же время явно не соглашаясь с ним. — Но мне бы не хотелось, чтобы ты воссоздал меня, неважно, на холодную или на горячую голову, в образе какой-нибудь полной дряни и потом задавал себе вопрос, почему позволил мне исчезнуть, когда я была рядом и предлагала позировать. Я не хочу быть «значимым моментом» твоей жизни, что всплывет через годы в какой-нибудь комбинации цветов.
— О!
— О? И это все, что ты можешь сказать? — поддразнила она. — Когда речь идет о твоей работе, о том, чего ты хочешь и чего не хочешь добиться, ты очень разговорчив; так скажи хоть пару слов типа «спасибо, да» или «спасибо, нет» на мое предложение, от которого я бы на твоем месте не отказывалась.
— Какой ты оказалась… искусительницей, — сказал он, не в силах сдерживать смех. — Приходишь сюда, заявляя, что ничего не понимаешь в живописи, тут же составляешь суждение о моих картинах и вот теперь хочешь заставить меня по твоей команде изменить манеру письма.
— Так что же? Мы свободные люди в свободной стране. И что ты намерен делать?
— А как ты думаешь? — спросил он, бережно беря ее за плечи и медленно покачивая. — Разве у меня есть выбор? Разве я могу выбирать? Я буду делать только то, что ты хочешь. — Он обнял Тинкер и, наклонив голову, поцеловал ее в губы. — Ведь это первое, чего ты хочешь, правда?
— Пожалуй, — согласилась она.
— И второе, и третье… — Он целовал ее снова и снова, поцелуй следовал за поцелуем, пока оба они не начали дрожать, стоя в объятиях друг друга по-прежнему в центре комнаты. — Что еще, — бормотал Том между поцелуями, — что еще ты хочешь, чтоб я сделал?
Тинкер застенчиво покачала головой, стараясь что-то выразить глазами.
— Теперь решать мне? — догадался он.
Она кивнула, закрыла глаза и вновь потянулась к нему губами.
— Я боюсь, — прошептала она.
— Если я еще раз тебя поцелую, мы упадем, — сказал Том, подхватил Тинкер на руки и перенес на громадное ложе, туда, где обогреватели создали хрупкий оазис тепла. Бережно уложив ее — лишь ноги остались на полу, — он сел рядом. Тинкер не открывала глаз.
— Эта парка, — громко сказал он, — давай снимем парку…
По очереди поднимая ей руки, он с трудом освободил ее от громоздкой верхней одежды, хотя сама она никак не помогала ему и вообще не подавала признаков жизни. Теперь она лежала на спине, затянутая в свитер и лосины, обутая в ботинки — каждый дюйм ее длинного изящного тела скрыт в тесной темнице из черной шерсти, ткани-стрейч и кожи. Она полностью расслабилась — казалось, что она без сознания. Склонившись к ее ногам, Том одну за другой освободил их от ботинок и штрипок лосин.
— Я не знаю, что еще можно сделать, — сказал он неподвижному телу, приподнял его и переместил на ложе, чтобы она могла вытянуться во весь рост. Затем сбросил туфли, лег рядом и, заключив в кольцо своих рук, обнимал бережно и нежно, убаюкивая теплом и спокойствием своего большого тела. Он лежал неподвижно, слушая дыхание Тинкер и вдыхая едва различимый нежный аромат ее волос. Ритм ее дыхания изменился, и Том понял, что она уже не притворяется спящей, а действительно уснула.
